Не сбавляй оборотов. Не гаси огней - Джим Додж

— Спасибо, — в его голосе не было ни торжества, ни издевки.

Я снова был готов разрыдаться, горло сдавило, глаза щипало от слез. Не в силах сдерживаться, я повернулся к Лью и заорал:

— Да пропади оно все пропадом! Ты стоишь ночью на дороге полуголый, потом садишься ко мне в машину и начинаешь юлить и изворачиваться, откуда мне, мать твою, знать, что у тебя на уме?! Кто знает, чей ты… чей… — нужное слово никак не приходило на ум, и я в бессильном гневе саданул ладонью по приборной доске. Раздался резкий, похожий на выстрел, хлопок.

Льюис Керр дернулся и отпрянул. Но когда заговорил, тон был все тот же — невозмутимо-сочувственный.

— Джордж, если вас хоть сколько-нибудь интересует мое непредвзятое мнение, вы действительно не в лучшей форме.

— Да кто бы сомневался! — я продолжал бушевать. — Кстати, не продашь мне свою душу? — Ни с того ни с сего выпалил я. Это больше походило на требование, чем на вопрос.

Он поглядел на меня в замешательстве, а потом сказал:

— Не дури.

— Ты же продаешь абсолютно все? У тебя должна быть и душа на продажу!

— Да, пожалуй, в некотором роде можно выразиться и так…

Мне хотелось взять гвозди и приколотить его скользкую задницу к месту.

— Почему ты, черт тебя дери, все время увертываешься и осторожничаешь? — спросил я его, ощущая застрявший в горле ком.

— Да потому, что ты не осторожен, — парировал он, и впервые я услышал в его голосе жар.

— А зачем мне?

— Потому что ты напуган, страх приводит к гибельной глупости, а глупость равносильна рабству. А ты не раб, Джордж.

Если тебе доводилось бывать на скотобойне и видеть, как крупный, откормленный бычок пошатывается и падает, подкошенный ударом молота, то ты примерно представляешь, как я себя чувствовал — сразу и бычком, и сторонним наблюдателем. Я словно парил над своим собственным телом. Я не мог облечь мысли в слова. Не мог понять, дышу я или уже нет, есть ли у меня по-прежнему язык, машина ли это едет, или дорога движется ей навстречу, или это ночь, будто ток, течет сквозь меня и Лью. Мое и так не слишком широкое восприятие мира сузилось до одного-единственного чувства — ужаса. Не глубинной, заложенной на клеточном уровне боязни смерти, или страха перед филигранно отлаженным механизмом времени и перемалывающими все и вся каменными жерновами судьбы, или отравляющего жизнь страха, что я один из тех, кого случайно предназначили на случайное заклание — без всякого предупреждения. Нет, это был страх, смешанный с неловкостью и стыдом, — как если бы я заблудился в собственном доме.

После тянувшегося целую вечность молчания Лью как ни в чем не бывало продолжил:

— По крайней мере, я предполагаю, что ты не раб. На том же основании, на каком предполагаю, что у меня есть душа.

Я ничего не сказал. От человека, мчащего по дороге со скоростью сто десять миль в час и сомневающегося в собственном существовании, не стоит ждать умных мыслей. Честно говоря, ему бы лучше вообще запретить думать.

— Но довольно разглагольствовать о моих предположениях, — вновь заговорил Лью. — А то ты снова обвинишь меня в увиливании от ответа, меж тем как я всего лишь пытаюсь придать ему нужную форму.

Он примолк, поерзал на сиденье, а потом продолжил.

— Я считаю себя гордым человеком. Это гордость, основанная на достигнутых успехах, а не на высокомерных допущениях — по крайней мере, мне нравится так думать. Гордость — это мощное орудие и, по той же самой причине, опасная слабость. Я пытаюсь обуздать ее с помощью честности и скромности. Я не хвастаюсь. Не надуваю щеки. Не тычу всем под нос свои достижения. Я продаю. Вот уже пятьдесят девять лет, с того самого первого стакана лимонада, проданного в жаркий день в Свитуотере, я посвящаю свою жизнь искусству торговли. Я реализовал разных товаров на семь миллиардов долларов. Я заработал миллионы прибыли и комиссионных. Когда мне было девятнадцать, я за сутки распродал шестьдесят восемь подержанных машин с одной стоянки в Акроне, штат Огайо, — это по семь машин в час, то есть по одной каждые восемь с половиной минут — хотя справедливости ради замечу, что документы на продажу оформлял не я. Я сторговал пол грузовика пылесосов в Санта-Розе, штат Калифорния, всего за два дня. Мне еще не было тридцати, когда я поехал на Лабрадор и продал эскимосам морозильник. У них не было электричества, зато навалом льда, но я зорок и могу разглядеть потенциал даже в таких товарах, на которые все остальные только махали рукой: внутреннее пространство морозильника хорошо изолировано, как термос. В холодном климате там можно, скажем, хранить рыбу, и она не замерзнет, пока не включишь агрегат в сеть. А если в морозильнике просверлить дырки и установить вентиляцию, там можно устроить коптильню, чтобы предохранить продукты от порчи при помощи тепла — и это в устройстве, созданном, чтобы хранить продукты в холоде! Я продавал военной авиации двигатели для самолетов и закупал на эти деньги электрообогреватели, которые сбывал индейцам из амазонской сельвы. Они ценили красоту спиралей накаливания и использовали их в декоративных целях. Шнуры они тоже развешивали как украшения или связывали ими добычу вместо веревок. А из разобранных металлических корпусов делали массу всего, в том числе и наконечники для стрел.

С тридцати до пятидесяти я объездил весь мир, продавая все, что только можно себе представить: корицу на Цейлоне и чай в Китае. Я постоянно оттачивал свои способности и шлифовал принципы ремесла. Принципы эти, как выяснилось, были на удивление просты: слушай хорошенько и говори правду.

Он вдруг наклонился и вытащил из-под сиденья свой дипломат. Установив его между нами, он открыл замок и продемонстрировал содержимое. Чемоданчик был до отказа набит аккуратненькими пачками денег, причем самая мелкая купюра — двадцатка.

— Да тут у тебя приличная сумма! — присвистнул я. Видимо, надеялся потрясти его своей способностью замечать очевидное.

— Я уже давно перестал их считать, этим занимается мой бухгалтер. У меня нет ни жены, ни детей, ни дорого обходящихся привычек. Мне кажется, разумнее всего находить удовольствие в обыденном, хотя даже простые радости в моем случае омрачены ощущением, что я слишком себя балую. Я люблю анонимность мотелей, жизнь, когда ни к чему не успеваешь привязаться. Я ценю любую возможность отправиться в дорогу и пообщаться. Я все еще без ума от своей работы и от всего, что с ней связано: от каждого стука в дверь, от каждого лица, которое вижу за этой дверью, но помимо работы мне нужно очень мало, а хочется и того меньше. Так что деньги для меня почти не имеют смысла, даже как средство измерения успеха. Чтобы не изводиться мыслями о том, кому бы оставить свои капиталы, я пускаю их на покупку земель в разных трастовых земельных фондах. У меня есть причуда — хочу, чтобы эти земли так и остались невозделанными.

— Ты очень романтичен для торговца, — сказал я. Лежавшим в кейсе деньгам я верил, а вот биографии Лью — как-то не очень.

— Романтичен? — переспросил он. — Да нет, у меня другая вера — все, на что ты способен, возможно.

— Должно быть, у тебя сердце романтика и ум прагматика. А вот у меня, кажется, все наоборот. Это страшно меня бесит. А ты как справляешься?

— Вроде бы я уже говорил, — сухо отметил он, — что стараюсь не потакать своим слабостям.

— Я так не могу. Я весь — одна сплошная слабость.

— Ты еще молод, — пожал плечами Лью. — За это приходится расплачиваться.

— Знаешь, — сказал я, — похоже, ты и вправду величайший коммивояжер в мире. У меня ощущение, что так оно и есть. Понимаешь, о чем я? Я тебе верю.

— А, ну да, наверное. Но я про себя уж точно сказать того же не могу…

Я поначалу не врубился.

— Погоди, но у тебя же это написано на визитке?

— Это скорее не то, как я себя расцениваю, — чопорно промолвил Лью, — а звание, которое мне дали другие, а я его принял.

— Так значит, все-таки существует какое-то собрание судей, или комитет, или что-то еще в этом духе?

— Именно, что-то в этом духе.

Я был настолько доволен собой и собственной прозорливостью, что даже взбодрился.

— И кто же признал тебя лучшим в мире?

— Боги.

«Блин! — подумал я. — Мог бы сразу догадаться! И почему жизнь меня ничему не учит?!» А вслух промямлил только:

— Боги? Во множественном числе?

— Во множественном.

— И как же они сообщили тебе о своем решении? Прислали диплом? Или тебе было откровение?

— Они позвонили в клиентский отдел моей фирмы в Нью-Йорке.

— Лью, сдается, ты пудришь мне мозги. Остерегись, меня в последние дни очень легко вывести из душевного равновесия.

— Уже заметил. Поэтому я и держался с тобой так осторожно. Но что бы ты там себе ни воображал, это чистая правда. Боги оставили сообщение в моем клиентском отделе… анонимно, только номер остался. Я перезвонил. Ответила женщина — судя по манере разговаривать, секретарша — велела подождать и оставаться на линии. В трубке тут же раздался щелчок, и очень агрессивный мужской голос спросил. «Что, небось можешь впарить слепому дырку в крысиной заднице, выдав ее за кольцо с бриллиантом?» У меня не было времени на размышления, поэтому я ответил, как всегда в подобных случаях: «Только после того, как выставлю ему счет со среднерыночной ценой за крысиные анусы и смогу убедиться, что этот слепец платит не напрасно и в состоянии представить себе, как ярко сверкает бриллиант».