Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

что от криков «черные!» и «чурки!» в очередях и на улицах он и его друзья приходили в «бешенство от гнева» и не знали, как на них реагировать[570]. А татар больше всего оскорбляли другие эпитеты: их называли «свиным рылом» и «ослиным ухом» даже в присутствии играющих рядом детей[571]. Но в целом не требовалось никаких оскорблений, чтобы в повседневных взаимодействиях уловить нотки нетерпимости. Кыргызска Жылдыз Нуряева вспоминала, как во время обучения в аспирантуре ловила постоянные взгляды в московских автобусах, в магазинах и на улицах: она полагала, что это было вызвано ее особенно темной кожей. Ее землячка Гульнара Алиева рассказывала о многочисленных проявлениях нетерпимости – от комментариев в автобусе из-за того, что она была в платке: «Ты посмотри, Азия повсюду» – до постоянных вопросов секретарши в стоматологическом кабинете: «А, опять ты пришла»[572].

Некоторые мигранты в рассказах преуменьшали уровень нетерпимости, с которым сталкивались, чтобы подчеркнуть, что им удалось влиться в сообщество Ленинграда и Москвы. Анарбек Закиров вспоминал, что в 1970-е гг. очень легко устроился на службу в Главное управление милиции Москвы и сумел быстро дослужиться до сержанта в московском УВД. Однако он упомянул, что этого успеха он добился после того, как у него начались проблемы с учебой из-за «скрытого шовинизма» профессора Национального историко-архивного института МГУ по поводу его кыргызского происхождения. А уже во время работы в милиции происходили какие-то конфликты «на бытовом уровне». Также Закиров рассказывал о людях, которые «пытались испортить ему настроение», но постоянные вопросы о том, откуда он родом, по его словам, никак его не задевали[573]. Он охотнее фокусировался на хороших воспоминаниях, в первую очередь о том, как его сослуживцы и обычные москвичи ценили его работу и о том, как легко он заводил друзей. Его воспоминания о включении сменялись рассказами об исключении. Неоднозначное отношение Закирова к тому, как стоит относиться к дискриминации, подчеркивает, что все мигранты очень по-разному реагируют на предрассудки. То, как именно проявлялась дискриминация в случае Закирова и многих других, зависело от личного восприятия ситуации. Кроме того, нетерпимость провоцировали более широкие структурные и идеологические контексты, из-за которых более темнокожие мигранты из бывших колониальных регионов воспринимались в европейских городах как чужаки, если не как угроза для местного населения.

Изощренные попытки россиян поставить себя выше, дистанцироваться от «черных» Дина Атаниязова назвала «ироническим шовинизмом», учитывая мнимую ответственную роль россиян в дружбе народов – помогать советским согражданам из менее развитых регионов. Она оценила вклад принципа дружбы народов во взаимодействия мигрантов с официальными институтами: в этой сфере принцип способствовал относительно «нормальному» общению, поскольку ее коллеги старались избегать откровенно дискриминационных выражений или действий. Атаниязова приехала с Северного Кавказа и, как и многие другие, столкнулась с исключением из сообщества, когда, например, русские коллеги или соседи не приглашали ее присоединиться к общим занятиям или исключали из сетей профессиональных связей. Это крайне ее обижало: хотя она и ее коллеги учились в аспирантуре МГУ, на отделении востоковедения, а целью этой дисциплины было понять «Восток», русские коллеги считали, что лучше понимают культуру других стран, и принижали ее «местечковые» знания[574].

Фуад Оджагов и многие другие мигранты с Кавказа, которые преимущественно уже получили образование, имели более светлую кожу. Это и позволяло им избегать предрассудков в быту и даже прослыть русскими или славянами в учебных заведениях или на работе[575]. Внешность играла все большую роль в интеграции мигрантов, вытесняя другие характеристики, которые могли бы способствовать включению или исключению из принимающего сообщества. Общие религиозные ценности уже не играли роли: в исследовании русского национализма Николай Митрохин отмечает, что в послевоенные десятилетия идея общей христианской веры, которая когда-то связывала грузин, армян и русских, потеряла популярность[576]. А у кыргыза Мирбека Серкебаева был свой взгляд на то, почему интеграция выходцев из грузинского и армянского народов была, как кажется, более легкой. Повторив представления о советских национальных иерархиях в ранний период, он утверждал, что эти два кавказских народа «достигли цивилизованности раньше нас, [среднеазиатов]»[577]. Он ссылался на то, что государственный дискурс относительно положения наций в дружбе народов был довольно устойчивым, а также привел конкретный пример: в Москве русские гораздо чаще посещали грузинские и армянские рестораны, чем рестораны азербайджанской или среднеазиатской кухни. Маркерами того, насколько какая-то группа людей была близка или же чужда местному населению, выступали одновременно фенотип, национальность и соответствие современной культуре[578]. Чарльз Кист-Адад из Ганы в 1980-х гг. учился в Москве, он отмечал, что в случае африканцев цвет кожи влиял на интеграцию: североафриканцы, которые, по его мнению, могли сойти за выходцев из Средней Азии, в меньшей степени подвергались дискриминации. На отношения с принимающим сообществом могли влиять и другие факторы, в том числе лояльность их страны «делу коммунизма»[579].

Непривычные имена также могли спровоцировать нетерпимость со стороны местных жителей. И потому, как пишет Оксана Карпенко, достаточно светлокожие татары по приезде в Ленинград или Москву брали русские имена: Камиль, например, становился Колей[580]. Иногда, если их дети рождались в Москве, они давали ребенку русское имя и добивались – как правило, с помощью взятки, – чтобы в свидетельстве о рождении была указана национальность «русский (ая)», даже если ни один из родителей не был русским по происхождению[581]. Но такое решение могло привести к неприятным последствиям. Один татарин в ходе исследований делился воспоминанием, что, когда его преподаватель узнал о его происхождении, он стал высмеивать его за русское имя, унижая перед другими студентами. Атаниязова также вспоминала о насмешках русских над какими-то коллегами, если «обнаруживалось», что при русском имени или национальности (по паспорту) они были нерусского происхождения[582]. Оджагов вспоминал, что люди часто думали, что он русский, благодаря тому (как он считал), что он получил образование в ведущей русскоязычной школе Баку и был довольно светлокожим. Но часто лица москвичей омрачались, как только они слышали, что он азербайджанец[583]. Так что некоторые действия мигрантов, направленные на то, чтобы выйти за рамки своих национальностей, которые были сформированы идеей дружбы народов, не приносили желаемого результата. Попытки побороть распространенные представления о внешности как о «биогенетическом» маркере национальности могли привести к оскорблениям и исключению из сообщества как взрослых приезжих, так и их детей[584].

В зависимости от высшего учебного заведения, в которое прибывали учиться мигранты, они могли либо найти там убежище от дискриминации, либо, наоборот, подвергнуться ей. Многие студенты ленинградских и московских вузов были недовольны тем,