Он не хотел предавать - Феликс Меркулов

Тимофей Арамов увидел ее на парижской вечеринке, куда Любовь случайно попала часа в три ночи вместе с компанией, с которой проводила вечер после театра. Компания была шумная, свободная и типично французская, поэтому ее тоже приняли за француженку. Вечеринка, куда ее случайно привели, происходила у Шарля. Пили мартини с водкой, закусывали тартаром из лангустин с черной икрой и сашими из лосося. Танцевали, галдели на трех языках, веселились до упаду. В центре фуршетного стола, утопавшего в цветах и яствах, возвышалась ледяная фигура обнаженной женщины. Над ней вдохновенно трудился ваятель в черном свитере. Не обращая внимания на толпу гостей, он наводил последний глянец на ледяную бабу. Это и был Тима Арамов, хозяин бала, которого никто, кроме Шарля, не знал по имени.

К пяти утра вечеринка сошла на нет. Любовь решила, что пора возвращаться. Покидая квартиру, она столкнулась на крыльце с тем самым парнем в черном свитере. На жутком французском языке он пытался выпросить у Шарля в долг до утра пятьсот франков. Разумеется, Шарль качал головой и разводил руками: увы, увы, ни сантима. Посыльный из ресторана переводил взгляд с шикарного Шарля на богемного иностранца и не понимал, с кого ему требовать деньги по счету.

Люба простилась с хозяином, подставив ему щеку для поцелуя, и пошла через двор к своей машине. Воспользовавшись заминкой, Шарль улизнул за дверь. Парень в черном попытался на своем странном французском объясниться с посыльным, но тот ничего не понимал и только твердил как заведенный: «С вас пятьсот тридцать один франк, мсье». Тимофей швырнул под ноги посыльному собранную по карманам последнюю мелочь и сочно выматерился, обращая к серому небу свои мысли по поводу тупости и жлобства местного населения.

Люба остановилась как вкопанная. Вернулась к дому, достала из сумочки кредитку и расплатилась, накинув посыльному щедрые чаевые. Тимофей смотрел на свою спасительницу в немом восторге.

— Мерси боку! Жё вёдир кё… — Он запнулся, взъерошил волосы, воскликнул: — Черт, да как же это сказать?!

— Не напрягайся, я все понимаю, — по-русски ответила она. — Ты откуда?

Он просиял.

— Из Питера. А ты?

— Местная, — уклончиво ответила она. — Как тебя зовут?

— Тимофей.

Он пожирал свою спасительницу восхищенным взглядом:

— А тебя?

— Любовь.

Так начался их роман, трогательный и красивый вначале, когда встречи были редки, а расставания длительны.

Тима прилетал к ней в Париж. Любовь летала в Санкт-Петербург, чувствуя себя героиней романа «Соль на нашей коже». Когда ей нужны были деньги, она без зазрения совести переводила через оконное стекло подпись Рауля на банковском чеке и снимала деньги с его счета. Однажды вышла неприятность — банковский служащий заподозрил подделку и задержал ее. Но Любовь сумела выкрутиться. Хуже то, что пришлось объясняться с семейкой Алькальде. Судя по их вытянутым физиономиям, она совершила нечто выходящее за все границы, и их приводило в смущение, как объясниться с человеком, который искренне не понимает, что плохого он совершил. Сделали скидку на загадочность славянской души и не стали досаждать ей долгими нотациями, но Рауль с того дня стал прятать чековую книжку в сейф.

А в Питере Тимофей дарил ей картины и розы. Называл ее своей музой, своей Галой, и рисовал ее как сумасшедший. Любины анфасы и профили заполняли стены его мастерской на шестом этаже дома на Литейном. А главное — с ним она проникла в тот мир, который завораживал своим блеском. За короткое время она познакомилась с массой знаменитостей. Это было счастливое время, и Любовь не собиралась ничего менять в своей жизни. Но однажды все изменилось само собой. Она поняла, что беременна. Никому ничего не сообщая, она самостоятельно решила, что ребенок ей не нужен. Врач, просматривая накануне операции ее медицинскую карту, спросил, приняла ли она это решение вместе с мужем? Разумеется, Любовь без запинки ответила: «Да», сочтя вопрос чисто риторическим, а согласие или несогласие Рауля — его проблемой.

Скандал разразился внезапно. Проклятии эскулап проговорился мужу. Вообще-то во Франции врачебная тайна нерушима, но врач действительно поверил, что Любовь не солгала и решение об аборте принято с обоюдного согласия супругов. Именно поэтому врача нельзя было привлечь к суду за разглашение служебной тайны, а уж как ей хотелось сорвать на ком-нибудь злость! Узнав обо всем, Рауль впал в прострацию. Для него, хоть и нерадивого, но все же католика, аборт казался воплощенным убийством. Он изменился. Он стал смотреть на жену как смотрят на красивую, но опасную змею: со смесью отвращения и любопытства. И все допытывался:

— Но как ты могла? Как ты могла?

Она думала: день-два, и Рауль успокоится, но прошел месяц… Часто, особенно когда она ела, или пила, или смеялась, Любовь ловила на себе его осуждающий взгляд и догадывалась, о чем он думает: он думал, как она может есть, пить, и смеяться после того, что сделала?

У-у, как он достал ее этими взглядами. К тому же он внезапно охладел к ней как к женщине.

— Да что ты все ноешь?! — однажды выкрикнула Любовь в сердцах, забыв об осторожности. — Это был даже не твои ребенок!

Рауль молча смотрел на нее минут пять. После чего жалобным голосом сказал:

— Давай разведемся.

Любовь подумала и ответила:

— Нет.

Через год, когда ее брат Сергей женился, получил место в русском представительстве в Найроби и улетел в Африку с женой и двухмесячным ребенком, они все же развелись. Инициатором бракоразводного процесса был Рауль, И ему пришлось выплатить бывшей жене приличную компенсацию.

После развода Любовь получила полную самостоятельность.

Потомок конкистадоров напоследок удивил Любовь своим благородством, сделав ей роскошный прощальный подарок — брошь из белого золота в виде стрекозы со вставками из модных самоцветов. Вручая подарок, он по-отечески поцеловал Любу в лоб. Раулю это шло — он был выше ростом почти на голову и старше ее на десять лет. Больше они не встречались. Теоретически он мог бы ей помочь, но практически к нему бессмысленно даже обращаться.

Парадокс: первый муж может помочь, но не захочет, второй наверняка захочет помочь, но не сможет. Значит, бессмысленно просить обоих. Значит, остается надеяться на себя.

Как хочется кофе!

…Наверняка по-русски это звучало бы как «Мадам, пройдемте!». Любовь сразу поняла, что это обращаются к ней. От усталости черты ее лица разгладились и стали мягче, беззащитнее, нежнее.

Чувствуя это, она с кротким вздохом закрыла книгу и поднялась. Казалось, все находящиеся в комнате провожали ее взглядами сожаления. Даже мужеподобная комиссарша ободряюще кивнула ей на прощание.

На своих спутников Любовь специально не смотрела. Она шла понурив голову, утомленно глядя под ноги. Само собой вырвалось легкое покашливание, как у сиротки из приюта, и совершенно натурально закололо в правом виске.

Она ничего не придумывала, просто исходила из ситуации. Еще четыре часа — и она окажется в Москве. Говорят, там просто ужас. Разумеется, ей не грозит попасть в общую камеру, но… Ладно, об этом лучше не думать, сопливый нос и красные от слез глаза не лучшие союзники. Подумать только, четыре часа относительной свободы, неужели судьба не пошлет ей ни одной соломинки, за которую можно ухватиться?

О том, как вести себя во время полета, ее проинструктировал француз — сотрудник Интерпола. Любовь кивала с серьезным видом, глядя ему прямо в глаза до тех пор, пока француз, дрогнув, не стал смотреть куда-то в сторону. «Потому что нельзя… Потому что нельзя… Потому что нельзя быть красивой такой»…

Ха-ха, черный русский юмор.

Француз удивленно посмотрел на арестованную, не понимая, отчего она вдруг заулыбалась.

— Простите, — кашлянув, сказала Любовь. — Я задумалась. Продолжайте, продолжайте.

Француз не сразу нашелся что ответить.

Чем дальше от дома ушел, тем труднее возвращаться. Чем выше вскарабкался, тем головокружительнее кажется спуск…

2

В отделе технического развития горел нижний свет. В приятной для глаз полутьме Эдик (для своих — Винчестер) играл в компьютерную игру со сложной трехмерной графикой и реалистическими спецэффектами. Любого другого сотрудника, застуканного в рабочее время на рабочем месте за таким занятием, ожидали бы неприятности. Винчестеру все прощалось, потому что — голова.

На вид Эдику можно было дать лет двадцать, не больше: тощий, длинный, нескладный подросток с гнездом вьющихся белокурых волос на голове. Взгляд отсутствующий, реакция замедленная, осанка разболтанная, одет как огородное пугало. Но — гений…

— Ты дома хоть иногда ночуешь? — спросил Гольцов, разглядывая его хорошо поношенную джинсовую куртку.