Он не хотел предавать - Феликс Меркулов

— Если бы ее посадили, Юра бы все равно застрелился. Он так мне и сказал: твои показания все равно ничего не изменят, а я для себя все решил. Он жизни без нее не представлял, жил только ради нее, словно бредил. Хотел лишь одного — чтобы она вышла. Мучился, что не может даже поговорить с ним. Письма ей часто писал. Он не трепач, о своем личном не рассказывал. Пришел однажды, представился и выложил все напрямую как есть. Сказал: люблю человека, которому грозит приговор, а я знаю, что ее подставили. Поклялся, мол, ей, что спасу, а если не смогу ей помочь и ее посадят — покончу с собой.

— И ты ему сразу поверил?

— Да.

— Почему?

Полковник молчал.

— Почему?! — повторил Георгий.

Полковник пожевал губами, словно пробуя слова на вкус. Ответил:

— Не знаю. Наверное, потому что видел: он правда любит. Не блефовал твой лейтенант. Да такое разве можно придумать? Вот ты поставь себя на его место. Едешь к незнакомому человеку и должен всю душу перед ним наизнанку вывернуть. Рассказать о таком, что для него — святыня. Слышал бы ты, майор, как он имя ее произносил! Как у него кровь к лицу приливала, когда он говорил, как губы кусал от бессилия. Я для него в ту минуту был судьей и Господом Богом! Я для него в ту минуту решал, жить ему или нет. Ты это понимаешь, майор? Хотел бы ты оказаться на моем месте в ту минуту, а? А если бы Малышев к тебе пришел? Что бы ты ему ответил? О своих высоких принципах в ту минуту думал бы? Когда он с побелевшим лицом всего себя перед тобой наизнанку…

Георгий проглотил комок. Ответил тихо:

— Я думаю, если бы ее посадили, Юра был бы жив. Он бы перестрадал, переболел, но у него осталась бы надежда. Он бы пытался спасти ее, а так… Она вышла на свободу по его костям.

— Он сказал, что ее подставили! Что она невиновна.

Георгий жестко оборвал оправдания:

— Кричевская — убийца. И Юра узнал это. И не смог пережить…

Глава пятая

Устричный пруд

1

Любовь сидели в кресле с ногами, читала книгу и грызла зеленое прованское яблоко. Видимо, книга казалась ей увлекательнее действительности, потому что ни звук шагов, ни стук двери не отвлекали Любовь от чтения. Зато она, сидевшая молча и неподвижно, привлекала к себе внимание тех, кто находился в помещении.

Входя, все по привычке смотрели в ту сторону, где обычно подозреваемые дожидались выдачи представителям Интерпола. В этом кресле женщины сидели редко. Такие, как Любовь, — никогда. Взглянув на нее, мужчины поспешно отводили глаза, словно в лицезрений такой женщины уже было нечто запретное, осуждаемое. Менестрели и прочие воспеватели прекрасных дам не с потолка взяли выражение «ослепительная красота»! Умели, шельмецы, называть вещи своими именами… Быстро отведя взгляд, словно боясь ослепнуть, вошедшие обращались к своим коллегам и некоторое время оживленно болтали, одновременно приглаживая волосы и поправляя галстук, словно приходили в себя, осмысляя произошедшее с ними чудо, а затем… Затем их взгляд снова, будто невзначай, натыкался на женщину, сидящую с книгой в кресле. Любовь чувствовала себя под перекрестным огнем мужских взглядов совершенно естественно. У нее была такая спокойная, какая-то особо уютная поза, словно женщина находилась у себя дома, словно она присела в это кресло отдохнуть и вольна встать и уйти когда ей вздумается.

Некрасивая, мужеподобная женщина-комиссар наблюдала за происходящим с критической усмешкой, означавшей: ну конечно, мужчины есть мужчины!

В помещение наконец вошли сотрудники Интерпола, которых давно ожидали присутствовавшие, — несколько французов и русский. Голоса зазвучали громче. Женщина-комиссар прикрыла стеклянную дверь на ту половину помещения, где собрались официальные лица.

Доев яблоко, Любовь поднялась выбросить огрызок в корзину для бумаг и поздно вспомнила, что ее правая рука прикована к ручке кресла, которое в свою очередь привинчено к полу. От рывка стальной браслет наручника больно врезался в запястье. Любовь ойкнула от боли и неожиданности, обратив на себя внимание. Все замолчали и посмотрели в ее сторону. Она виновато улыбнулась и развела свободной рукой (хотя разводят обычно обеими руками): простите, совсем забыла.

— Я хотела выбросить… — объяснила она по-французски, обращаясь к мужчинам.

Женщина-комиссар, ни слова не говоря, подошла к ней, что-то сделала с наручниками, и стальное кольцо немного расширилось, освободив запястье. Любовь поблагодарила ее и снова опустилась в кресло. Подула на запястье — на коже краснела большая ссадина. Завтра на этом месте будет синяк.

В комнате, где ее содержат, окон не было, но Любе казалось, что снаружи идет дождь. С самого утра хотелось спать. Хотелось принять ванну с лавандовым маслом! Хотелось крепкого кофе с коньяком и сигарет! Кофе в тюрьме готовили отвратительный — не кофе, а коричневая жижа. И это во Франции, с тоской сказала она себе, а что будет в России? Но об этом она старалась не думать. От тяжелых мыслей появляются морщины. И какой смысл переживать из-за того, что еще не произошло и что ты не в силах ни исправить, ни изменить? Раньше надо было думать! — раздался в душе гаденький шепоток, но Любовь его старательно задавила. Не время паниковать. Поздно. Сейчас надо думать, как выбраться.

В той книжке, по которой она в детстве учила французский язык, была басня про двух лягушек, упавших в кувшин молока. Одна лягушка сложила лапки — все равно ведь не выбраться! — и утонула, а другая лягушка (оптимистка, наверное) хоть и знала, что не выбраться, но продолжала упрямо дрыгать лапками. И сбила из молока масло! И выкарабкалась из кувшина. Отсюда мораль… В память с детства запала картинка из той книги: на краю глиняного кувшина сидит зеленая лягушка, и девочка в средневековом платьице и деревянных башмачках удивленно всплескивает ручонками.

Стало быть, все ясно… Будем упрямо дрыгать ножками.

Любовь перевернула страницу и, рассеянно улыбаясь своим мыслям, посмотрела поверх голов мужчин. Приехали. Кто из них по ее душу? Надеюсь, не этот лысый карлик, похожий на Мишеля Клана?.. Брат не поможет. Побоится связываться. Жена ему не даст портить карьеру из-за взбалмошной сестрицы. Родители… Они ничего не понимают, какой от них толк? Им даже ничего не расскажешь. Если бы они знали, то с ума бы сошли. Нет, от них только лишняя суета и пустые истерики. Попросить Тимофея? Безнадежно, Арамов совсем спился, пользы теперь от него что от козла молока.

Никого нет, подумать только, до чего докатился этот мир! То отбиться невозможно от преданных обожателей, а то и руку подать попросить некого. У-у, какая тоска! Только не поддаваться эмоциям, спокойно, Любочка, спокойно…

Она всегда смотрела на людей с точки зрения своей корысти: выгоден ей лично этот знакомый или нет? Знакомый «или нет» моментально отпадал. Надо признать, что в своих отказах Любовь была демократична и вполне могла сказать «нет» королю, если сию минуту ее интересам отвечал какой-нибудь кровельщик. Она привыкла никого ни о чем не просить. Того, кого все равно не упросишь, бесполезно упрашивать, а тот, кто готов прийти на помощь, сам придет, и просить его не надо. Так было всегда.

В восемнадцать ей захотелось поскорей вырваться из дома, обрести самостоятельность и повидать мир, и тогда она ответили «да» Раулю Алькальде. В двадцать Рауль ей осточертел. Не мужчина, а клуша навозная, кто бы мог такое подумать о широкоплечем, двухметровом брюнете с чеканным галльским профилем? В Рауле был лишь один плюс: на нем шикарно сидел смокинг, как ни на одном другом ее знакомом. Проклятая врожденная аристократичность. А ей пришлось намучиться, пока она научилась небрежно носить вечерние платья за пять тысяч долларов. Сеньора свекровь, оценивая Любовь с ног до головы, уничижительно-любезным тоном цедила сквозь фарфоровые зубы:

— Керида, ты не должна двигаться так, словно боишься поставить на платье пятно.

Наверное, эта мысль читалась у нее палице.

А ее еще обвиняют, что она превратилась в лицемерку! Было у кого поучиться. Ни одной мысли напоказ.

— Керида, твоя непосредственность очень мила, но не нужно комментировать каждый свой шаг мимикой. Твои действия не должны отражаться на лице. Следи за собой. Если ты шла и вдруг вспомнила, что тебе нужно зачем-то вернуться в свою комнату, не нужно поднимать брови, морщить нос и делать такое лицо. Невозмутимо повернись и возвращайся, и пусть остальные не понимают, зачем и почему ты это делаешь.

Нет, не ради этого она выходила замуж… Атмосфера посольских приемов и коктейлей: «О да!» «О нет!», «Как мило!», «Неужели?».

Обрыдло! Хотелось расслабиться. Не думала она, что быть женой дипломата так утомительно скучно. Если бы только скучно… А то еще и утомительно. Устала. Хотелось жить полной жизнью. На всю катушку.