Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А потом он начал ненавидеть. Это было в начале войны. Та война через четыре года закончилась – а наша продолжалась еще полвека. Малютка Свана была дитятей ненависти. Ее со всех сторон ненавидели. Бывший любовник ее матери – за то, что она вообще родилась; бабушка, которая при всем том ее вырастила, – за то, что она родилась вне брака; мать – за то, что она выросла такой, какой выросла: слишком похожей на отца. Кажется, я был единственным ее родственником, который не питал к ней ненависти. Но я бы и не сказал, что любил ее. Она была мне безразлична. И, кажется, это было лучшим, что она получила в этой жизни.
Нет. Конечно, здесь ничего не попишешь – но самым ужасным было то, что Фридтьоув затесался на этот влиятельный пост в газете. Мне пришлось десятилетиями терпеть и не дергаться от того, что в самой крупной утренней газете страны меня постоянно продергивают. Но по мере того, как моя слава в Европе крепла, серьезных оскорблений стало меньше, а в конце концов они стали выблеивать от меня юбилейные интервью, но если мне хотелось что-нибудь сказать под этими большими фотографиями, наш друг всегда заботился о том, чтоб это было вырезано. Хороша свобода в консервативном городе! Фридтьоув был корректором «политической справедливости». И меня следовало подвергать вечной каре за то, что в юности потрудился на благо народа. Впрочем, мои редакторы были милейшими людьми: вежливо здоровались, раскланивались, потому что, как большая часть людей, обладали здоровой долей снобизма. Но Фридтьоув не простил. Однажды он вышел из Национального театра до начала спектакля, так как обнаружил, что мы с ним сидим в одном ряду. Десятилетиями я ходил по улице Лёйгавег с трясущимися руками. Его владениями был Квос. Я подолгу жил за границей, а потом переехал на Мыс. Но хуже всего мне казалась забавная история, ходившая по нашему маленькому городишке незадолго до войны, будто, мол, главный герой моего романа «Отель “Исландия”» – на самом деле слегка декорированный Фридтьоув Йоунссон. Уж все-то они знают! Будто я допрашивал мать своего ребенка о том, каков наш парижский поэт в постели, и использовал все эти милые и уморительные детали в описаниях сексуальных сцен, которые – да, разумеется, – в те годы казались слишком откровенными. Да-да, именно так гомосексуалист спит с женщиной! Он мажется тальком, а потом закрывает глаза. А потом они смеялись, вот так: «ха-ха-ха». Да откуда же мне было знать, что он «на линии», как тогда говорили? И какое это имело значение? Конечно, героя того романа звали Фридйоун, – но вот обязательно было искать в этом какое-то символическое значение?! Я вас умоляю! В такой мелкотравчатой стране невозможно писать ничего великого. В середине войны – Фридйоун! Невинный исландский гомосексуальный цветочек, не играющий никакой роли в судьбах мира. Который не мог ни защитить свою страну, ни завоевать чужую. Который не мог даже завоевать своих женщин, и уж тем более защитить их от чужеземной армии: постояльцев отеля «Исландия»! Черт побери! Неужели это надо было им разжевывать?! Или мне лучше было бы назвать этот том «Чужеземные солдаты заваливают Горянку[73], пока духи-хранители страны спят друг с другом»?!
Но какова же причина моего стремления отыграться на Фридтьоуве? Ведь прежде всего мне его жаль. Он заблудился: писать не мог, в политических симпатиях оказался не с теми, ему наставил рога писатель, более великий, чем он (кошмар всех творческих людей), да так, что от этого родился ребенок, – и в довершение всего – свою сексуальную ориентацию он прятал в ящик, свою сущность – в шкаф. Да какого черта он так злился на меня за то, что я увел у него женщину, ведь он сам гей! Нельзя одновременно удержать и отпустить. А может, он сменил сексуальную ориентацию как раз для того, чтобы похоронить все сплетни о том, что ему, мол, наставили рога, чтобы отомстить Ловисе, чтобы в еще большей степени сделаться парижским павлином? Да, кое-кто утверждал и это! Вот до чего упрямство доводит! Нет, Фридтьоув и был гомосексуалистом. И до и после войны. И это, судя по всему, не ускользнуло ни от кого, кто видел, как он застегивает пальто, и уж тем более – тех из нас, кто познакомился с ним близко. Гомосексуализм – это такая вещь, которую в Сорбонне за семестр не выучишь. Но почему он хотел приписать это свое влечение другим? Этого я никогда не пойму.
Глава 17
Эйвис слезает с коня перед дотом, поросшим мхом. Рыжий, двигая губами, освобождается от удил и ищет траву – что-нибудь пожевать среди горького высокогорного вереска. Вечер в горах нейтрален.
Дот – побитая непогодой и хорошо спрятанная бетонная коробка, наполовину утопшая в камешках и вереске, с узким горизонтальным оконным проемом для бинокля, а может, и для ружейных стволов. Оттуда открывается вид на Восточноречную долину, на Болото и два других хутора на возвышенности к югу от него, Ледниковую долину за ними и до самых гор близ фьорда в голубой дали. По-летнему белое вечернее небо пустынно, но возле горизонта медленно плавает несколько парообразных облачных китов. Очкастая дочка фермеров с Болота, имени которой я не помню, спускается в дот через узкий вход со стороны склона вместе со своим темноволосым младшим братом и кобелем по кличке Резвый. Эйвис спускается за ней, а Мордочка жалобно всхлипывает и провожает ее взглядом. Школьный учитель Гвюдмюнд задерживается и окидывает всю сислу взглядом, словно хорошо образованный сельчанин. Он – один из тех рафинированных людей, которые, кажется, слишком хорошо сделаны для этого мира. Путник из лучших краев, смиренно попросившийся на ночлег в бедной хижине, каковую представляет собой наш мир. В черной одежде, синем свитере, пиджак аккуратно застегнут. Он полноват – но скорее от доброты, чем от обжорства, лицо хорошо вылеплено, волосы темные, кожа удивительно гладкая, на щеках столь же удивительные пятна яркого румянца, получившиеся явно не от работы или от мороза, но как будто являющиеся внешним отражением некой глубокой тайны: влажная зыбь среди песков. Гвюдмюнд Сигюрдссон. Вседобрейший человек.
Его я нашел на
