Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов» - Евгений Владимирович Акельев

и обо всем рассказал стряпчему Хлебного дворца дворянину П. К. Володимерову, который незамедлительно направил подозреваемого и главных свидетелей для следствия в Воронеж к находившемуся там главе Адмиралтейского приказа комнатному стольнику Федору Матвеевичу Апраксину, откуда после предварительного расследования группа основных подследственных вместе с подлинным делом была направлена в Москву, в Преображенский приказ[446].

На допросах в Воронеже и Преображенском свидетели подтвердили, что действительно священник Викула упрекал Парфенку в брадобритии такими словами: «Для чего ты бороду выбрил? Хорошо бы и меня спроситься для того, что ты мне сын духовный»[447]. Да и сам священник Викула этого не отрицал[448]. Но никто из свидетелей не расслышал тех слов о царе, которые Викула якобы сказал на ухо Парфенке, а сам священник в произнесении непригожих речей о государе не признался. Парфенка сперва на следствии в Воронеже настаивал на своей правоте, на очной ставке «попа Викулу против своего роспросу во всем уличал»[449], но, когда вместе со своими земляками оказался в Преображенском приказе, он резко изменил свою версию и стал настаивать на том, что

таких слов про великого государя тот поп ему, Парфенку, не говаривал, и ево, Парфенка, за то, что у него борода выбрита, бусурманом не называл: теми всеми словами он, Парфенка, того попа поклепал напрасно спьяна за то, что тому ныне другой или третей год <…> погребал тот поп на Романове романовского салдата Кандрашку Ступникова и для поминку просил у него, Парфенка, по тому Кандрашке сорокоусту, потому что тот Кандрашка ему, Парфенку, был свойственник, и он, Парфенка, тому попу Викуле того сорокоусту по тому Кандрашке не дал, для того что за скудостью дать было нечего, и тот поп Викула за то с ним, Парфенком, побранился. Да после де того отец ево, Парфенков, Мирошка был у того попа Викулы в гостях, и тот поп, напився пьян и с отцом ево неведомо за что побранясь, изодрал на отце ево кафтан чорной[450].

В Преображенском приказе заподозрили, что по пути из Воронежа в Москву между подследственными произошел сговор для выработки единой стратегии с целью наиболее быстрого и менее болезненного окончания дела. На это указывало то, что все свидетели придерживались этой же версии. Парфенка на допросах утверждал, что «зговаривает он, Парфенка, в тех словах с того попа самою правдою, а не по скупу и не по засылке»[451]. Но, разумеется, этим словам не поверили. Солдата 12 июля пытали в первый раз. Пытка была очень суровой: ему дали тридцать ударов кнутом, но он «с пытки говорил прежние свои речи, что и в Преображенском приказе в роспросе сказал». Два дня спустя пытку повторили – дали двадцать пять ударов, но Парфенка выдержал и это испытание. 17 июля солдата пытали в третий раз: на этот раз беднягу не только били кнутом, но и жгли огнем, но он по-прежнему настаивал на том, что «поп Викула непристойных слов, тех, которые он, Парфенка, сказал на него в Воронеже в роспросе, при нем, Парфенке, не говаривал, и поклепал он, Парфенка, ево, попа, теми словами напрасно»[452]. Рассмотрев выписки из дела, стольник Ф. Ю. Ромодановский распорядился изветчика Парфенку отослать в Разрядный приказ для определения в службу, а священника Викулу освободить и «о свободе ево дать ему письмо»[453]. Как сложилась дальнейшая судьба романовца Парфенки Кокорева, неизвестно.

Этот случай прежде всего показывает, что «культурный взрыв», произведенный Петром в Преображенском, потряс глубинные основы взаимоотношений государства и Церкви, и это ощущалось даже в весьма отдаленных уголках Московского царства. Слухи о том, что «ныне и на Москве бояря и князя бороды бреют для того, что великий государь так изволил», распространились по всей стране. То там, то тут появляются люди, которые бреют бороду, ссылаясь на то, что «нам де ныне и государь не запрещает брить бороды». Но подобное поведение неизбежно приводило к конфликту с приходскими батюшками: ведь брадобритие всегда относилось к сфере духовной власти (см. п. 13 и 14 в этой книге). Священники имели руководства по исповеди, во многих из которых содержалось строгое указание на необходимость приводить к покаянию нарушителей заповеди брадоношения. Например, в Чине Исповеди, напечатанном в Требнике 1647 г., в перечне вопросов, на которые должен был ориентироваться священник при испытании кающегося, входил и такой: «По еретическому преданию брады своея не брил ли еси?» При этом предполагался такой ответ духовного чада: «Не бривал, честный отче»[454]. Но как же быть, если сам государь, призванный оберегать благочестие и защищать православие, становится причиной брадобрития, которое Церковью рассматривается как деяние не только крайне греховное, но и лишающее человека Образа Божия, а значит, и вечного спасения?

Кажется сомнительным, что Парфенка мог действительно «поклепать напрасно» своего духовного отца из‐за каких-то бытовых ссор. Это совершенно невероятно: слишком велика была цена ложного доноса «в государеве деле». Отец Викула, назвав безбородого солдата Парфенку «врагом и бусурманином», почти дословно воспроизвел дискурс Требника 1647 г., в котором в том же Чине Исповедания при исповеди мирян между прочим читалось: «Согреших – Богосозданную нашю доброту обругах, врага и еретика послушав, браду свою брил и иных на то поучах»[455]. Этот Чин Исповеди, напечатанный в Требнике 1647 г., был широко распространен и в рукописной традиции[456]. Следовательно, священник, если он руководствовался этим Требником, действительно должен был считать «врагом» и «еретиком» не только Парфенку, но и самого государя.

Итак, мы видим, как брадобритие в Преображенском породило ситуацию (во всяком случае, в каких-то точках или даже срезах Московского царства), которую можно вслед за Юргеном Хабермасом назвать кризисом легитимации[457]. Хабермас разработал этот концепт применительно к «системе позднего капитализма», но, конечно, он может быть применен и к другим обществам. Нет никаких сомнений в том, что действия Петра стали причиной когнитивного диссонанса у многих его подданных, так как вступили в противоречие с ключевой для жизненного мира Московского царства идеей о царе как защитнике христианства (под которым понималось православие). Более того, в действиях царя вполне можно было усмотреть признаки отступничества от православия, которое многими книжниками рассматривалось как законное основание для неповиновения государю[458].

Если внимательно всмотреться в контуры этого дела, нельзя не обратить внимания на одну «аномальную» с точки зрения традиционной историографии деталь. В 1699 г. брившийся бывший солдат Парфенка Кокорев выделялся среди жителей города Романова, и именно поэтому он стал объектом обличения со стороны священника. Значит, остальные солдаты, в том