Полимат. История универсальных людей от Леонардо да Винчи до Сьюзен Сонтаг - Берк Питер

Эссе Сонтаг посвящены в основном искусству и гуманитарной тематике: живописи (от маньеризма до современного искусства), литературе, театру, танцу, философии, психоанализу, антропологии, истории и особенно фотографии и кинематографу, в области которых она стала настоящим экспертом[541]. Пожалуй, ее главная заслуга заключается в перекидывании мостов между двумя культурами, на этот раз не естественно-научной и гуманитарной, а «высокой» и «низкой»: она говорила, что ей интересны «и Дэвид Боуи, и Дидро», и давала интервью как Rolling Stone, так и Tel Quel[542].

Кластерные полиматы

Некоторых полиматов можно назвать кластерными в том смысле, что их достижения сосредоточены в смежных областях, в соответствии с тем, что Дональд Кэмпбелл, сам полимат и критик «этноцентризма дисциплин», назвал моделью «рыбьей чешуи», то есть накладывающихся друг на друга исследований[543]. Если генералисты типа Патрика Геддеса и Отто Нейрата выстраивали связи между отдаленными дисциплинами, то «мосты» кластерных полиматов были короче, зато движение на них было оживленнее. Взаимопроникновение идей между смежными науками происходит легче и выглядит не так эффектно, как между отдаленными, но поскольку этот процесс происходит чаще, он, вероятно, более важен для истории познания.

Макс Вебер, которого, как и Эмиля Дюркгейма, часто называют одним из отцов-основателей социологии, однажды пошутил: «Согласно документам, я теперь социолог»[544]. Он начинал карьеру как историк, а его диссертация по аграрной истории Древнего Рима произвела настолько сильное впечатление на великого историка Античности Теодора Моммзена, что тот увидел в нем своего несомненного преемника. Вебер также внес вклад в философию, право и экономику. В 1903 году он оставил кафедру социологии ради «будущей карьеры в междисциплинарном направлении»[545]. Историки до сих пор спорят о его теории возникновения капитализма; философы, специализирующиеся в области социальных наук, обсуждают концепцию «идеального типа» или модели, а социологи и политологи используют веберовские категории традиционного, харизматического и легального господства (Вебер позаимствовал термин «харизма» у теолога Рудольфа Отто, адаптировав это слово для своих задач).

Кеннет Боулдинг до 1949 года называл себя «довольно-таки беспримесным экономистом», а после – «довольно-таки небеспримесным социальным философом», поясняя это так: «Работа над любой проблемой в области экономики всегда уводит меня в какую-то иную науку, прежде чем я ухватываю суть этой проблемы». Он также говорил, что «нет такой вещи, как экономика, есть только наука об обществе применительно к экономическим проблемам», считая (как и другой полимат, Карл Полани) экономику частью более широкого целого. Боулдинг, англичанин по происхождению, выбрал Мичиганский университет, поскольку «Энн-Арбор кажется подходящим местом для интеграции социальных наук, если их в принципе можно интегрировать». Сорок с лишним книг и восемьсот статей Боулдинга посвящены, помимо экономики, обществу в целом, познанию, конфликтам, проблеме мира, истории XIX и XX веков и тому, что он называл «экодинамикой»[546].

Американский политолог Гарольд Лассуэлл изучал философию и экономику в Чикагском университете, но затем обратился к политической науке и написал докторскую диссертацию о пропаганде во время Первой мировой войны. Он открыл для себя психоанализ, опробовал его в роли пациента и получил широкую известность благодаря своей книге «Психопатология и политика» (Psychopathology and Politics, 1930). На протяжении своей научной карьеры он часто писал в соавторстве с юристом, философом и социологом[547]. Американский совет научных обществ назвал его «магистром всех социальных наук и пионером в каждой, неизменно преданным идее преодоления границ между науками об обществе и знакомившим каждую из них с остальными, устранявшим междисциплинарные зазоры между политологией, психологией, философией и социологией»[548]. Эти слова не только отдают должное заслугам Лассуэлла, но и служат ярким обобщением социальной роли полиматов.

Еще труднее найти место в классификации для Мишеля Фуко. Хотя его отец, хирург по профессии, хотел, чтобы сын изучал медицину, Фуко начал свой путь как философ, но со временем увлекся разными направлениями в психологии, от экспериментальной психологии до психоанализа. Из этих интересов выросла его докторская диссертация о безумии, которая увела его дальше, в область изучения культурно-исторического контекста, определявшего изменения в отношении к пациентам. Опубликованная в 1961 году книга «Безумие и неразумие. История безумия в классическую эпоху» (Folie et déraison. Histoire de la Folie à l'âge classique)[549] сделала его знаменитым.

Работая над диссертацией, Фуко преподавал французский язык и литературу в Швеции. По возвращении во Францию он начал публиковать работы об отдельных писателях, включая Гюстава Флобера, Алена Роб-Грийе и Раймона Русселя. В 1963 году, когда вышла книга о Русселе, Фуко (фактически в тот же день) также опубликовал свою более известную работу, «Рождение клиники» (Naissance de la clinique). Таким образом, желание отца, состоявшее в том, чтобы сын изучал медицину, осуществилось весьма неожиданным способом. Основное внимание в исследовании было уделено институтам и пространствам, что стало вкладом в социологию и социальную географию.

Три года спустя появились «Слова и вещи: археология гуманитарных наук» (Les Mots et les Choses: Une archeologie des sciences humaines, 1963) – исследование в области интеллектуальной истории, сфокусированное на трех дисциплинах: лингвистике, экономике и биологии. Книга начинается неожиданно, с подробного анализа картины Веласкеса; это первая «вылазка» Фуко на территорию истории искусства (впоследствии Фуко написал, но не опубликовал книгу об Эдуарде Мане). В 1970-е годы интересы Фуко распространились на юриспруденцию, преступления и наказания. Он опубликовал беседу о народном правосудии с интеллектуалом-марксистом, исследование об убийствах близких родственников в XIX веке (в соавторстве с участниками своего семинара) и одну из своих самых знаменитых книг, «Надзирать и наказывать: рождение тюрьмы» (Surveiller et punir: naissance de la prison, 1975), посвященную истории тюрем. Год спустя вышел первый том большой «Истории сексуальности» (Historie de la Sexualite) – «Воля к истине» (La Volonté de Savoir, 1976). Фуко продолжал работать над ней вплоть до своей преждевременной кончины, одновременно читая лекции на разные темы, от правительства до биополитики.

Многогранные интересы Фуко, по сути, были связаны единым центром – историей познания. Сам автор характеризовал свою «Историю безумия» как исследование знания, «инвестированного» в институты, а историю тюрем – как часть фона, на котором формировалось знание в обществе Нового времени. Он отстаивал свой подход к интеллектуальной истории в книге «Археология знания» (L'Archéologie du savoir, 1969). В знаменитом интервью 1975 года Фуко говорил о связи между знанием и властью, а «Историю сексуальности» начал с очерка, посвященного «воле к знанию»[550].

Новые дисциплины

Как ни парадоксально, возникновение новых дисциплин в эпоху специализации обеспечило новую роль для полиматов, по крайней мере на короткое время, поскольку первое поколение представителей дисциплины неизбежно учится у профессоров, занимающихся чем-то другим. Любой такой дисциплине нужны последовательные полиматы, кочевники эпохи территориальности. Со своей стороны, новая дисциплина притягивает полиматов свободой, которую дает работа на переднем крае науки. Такая возможность предоставляется полиматам только один раз, поскольку второе поколение уже обучается в рамках новой дисциплины и тем самым усиливает специализацию.