Равельштейн - Сол Беллоу

Вероятно, доктор Бакст меня спас. Я обязан жизнью ему и, конечно же, Розамунде. Бакст не считал, что меня напрасно перевели «на танцпол» или что мое место – в больнице для хроников. Он твердо верил, что я могу – а значит, должен – выкарабкаться. Почему-то он решил, что я на это способен. Интересно, во что бы превратилась медицина, если бы докторам велели пренебрегать интуицией? Доктор Бакст, как ловкий индеец-разведчик, мог прижать ухо к рельсам и услышать приближение паровоза. Жизнь возвращалась, и очень скоро я займу свое место в ее поезде. А смерть съежится и уйдет за границы пейзажа, туда, где ей самое место. Желание любого пациента – доползти, доковылять до той жизни, которая предшествовала болезни, и укрепить там свои позиции.

Смерть естественным образом освободила бы меня от данного Равельштейну обещания – написать мемуары и рассказать всем о том, как он жил. Теперь я и сам побывал на пороге смерти и мог не бояться чувства вины, которое живые часто испытывают по отношению к мертвым – родителям, женам, мужьям, братьям и друзьям.

Когда в конце 30-х я окончил университет и стал лаборантом научного отдела, составлявшего географический атлас, я узнал, что почти в каждом штате Америки есть свои Афины. Кроме того, мне стало известно, что А. Н. Уайтхед, проживая временно в Чикаго, напророчил этому городу стать новыми Афинами и повести за собой мир, поскольку знания и ум доступны здесь каждому желающему.

Когда я рассказал об этом Равельштейну, он громко расхохотался и ответил:

– Ну, если этому и суждено случиться, то уж точно не заслугами Уайтхеда. Философии в нем было с гулькин нос. Впрочем, Рассел от него недалеко ушел.

Суждения Равельштейна интересовали меня не потому, что у меня самого были какие-то философские амбиции, но по другой очевидной причине: ничего не зная о политической философии, я согласился – пообещал – написать книгу о Равельштейне, политическом философе. Разумеется, я не мог сказать, удалось ли Уайтхеду и Расселу явить миру важные и достойные изучения идеи. Равельштейн весьма категорично заявлял, что я не должен забивать голову их работами, очерками и взглядами. Но я уже прочитал пять или шесть их книг. В таких делах нам следует прислушиваться к добрым советам друзей: жизнь слишком коротка, чтобы тратить время на всякую ерунду. Целый месяц ушел у меня на «Историю философии» Рассела, сумасбродный труд, который можно назвать современным только потому, что он освобождает от чтения трудов ряда немецких и французских философов.

Равельштейн по-своему пытался уберечь меня от траты времени и сил на изучение его любимых мыслителей. Он велел мне написать мемуары, но отнюдь не считал, что я должен закапываться в труды классиков западной мысли. Я обладал достаточными сведениями для написания биографического очерка и тоже считал, что писать его лучше человеку вроде меня. Более того, я всей душой верю, что незаконченная работа – верный способ оставаться в живых. Однако нельзя же сводить выживание человека к этому примитивному уравнению. Розамунда не дала мне умереть. Я не могу в полной мере описать ее подвиг, не подойдя к этому делу со всей серьезностью, а взяться за дело со всей серьезностью я не могу, поскольку все-таки пишу о Равельштейне. Розамунда изучала любовь – романтическую любовь Руссо и платонический Эрос – под руководством Равельштейна, однако знала о ней куда больше, чем ее учитель и муж.

Но я лучше увижусь с Равельштейном вновь, чем буду объяснять вещи, которые бесполезно объяснять.

Равельштейн, одеваясь для выхода в свет, беседует со мной, а я хожу за ним туда-сюда по дому и пытаюсь слушать. Из динамиков стереосистемы льется музыка. Многочисленные грани лысой головы Равельштейна мелькают передо мной в коридоре между гостиной и монументальной спальней. Он останавливается перед трюмо – здесь нет стенных зеркал – и вставляет в манжеты тяжелые золотые запонки, застегивает превосходную полосатую рубашку (прачечная служба «Америкэн трастворти» привозит их выглаженными через папиросную бумагу). Затем поднимает хрустящий накрахмаленный воротник и надевает галстук. Неловкие пальцы, длинные, дрожащие – нервозность на грани декадентства – завязывают двойную петлю. Равельштейн любит большие узлы; в конце концов, он и сам не карлик. Затем он садится на великолепные меха, которыми устлана его кровать, и надевает высокие резиновые сапоги фирмы «Полсен и Скоун». Его левая ступня на несколько размеров меньше правой, однако он не хромает. Разумеется, Равельштейн курит – он всегда курит – и, затягивая нужные узлы, склоняет голову набок, чтобы дым не ел глаза. Оркестр и певцы исполняют «Итальянку в Алжире». Это музыка для одевания, настроенческая музыка, но Равельштейн разделяет взгляды Ницше, присущие многим комикам и эстрадным артистам: лучше Бизе и «Кармен», чем Вагнер и «Кольцо». Он любит включать музыку на всю громкость. Звонит телефон – отвечает автоответчик. Равельштейн надевает костюм за пять тысяч долларов – итальянская шерсть с шелком. Одергивает манжету пиджака кончиками пальцем и полирует ладонью макушку. Возможно, ловит кайф от того, что столько музыкантов и инструментов сейчас услаждают его слух. Он закупает диски у компаний, работающих за Железным занавесом. Его помощники ходят на почту платить за него таможенные пошлины.

– Что думаешь об этой пластинке, Чик? Играют на аутентичных инструментах.

Равельштейн целиком отдается величественной музыке, музыке, которая растворяет его идеи и перевоплощает их в чувства. На высоких кустах лежит первый снег; в кронах деревьев галдят попугаи, однажды улетевшие из клеток и свившие длинные гнезда-мешки в городских переулках. Они поедают красные ягоды. Равельштейн смотрит на меня, удивленно смеется и жестикулирует, потому что его почти не слышно в птичьем гомоне.

Все-таки очень непросто предать смерти и забвению такого человека, как Равельштейн.

Примечания

1

Луи Фердинанд Селин. «Путешествие на край ночи». Перевод Ю. Корнеева.

2

Загнивающая Франция (фр.).

3

Устно, живым голосом (лат.).

4

«Приди, приди в мои объятья, я дам тебе шоколаду» (фр.).

5

Цветные люди, темнокожие (фр.).

6

Большой размер (фр.).

7

Колбасные изделия (фр.).

8

Звуконепроницаемые (фр.).

9

Себялюбие (фр.).

10

Военный шаг, поступь (фр.).

11

Рупор, глашатай, представитель (фр.).

12

Неисправен, выведен из строя (фр.).

13

Шевалье к вашим услугам (фр.).

14

Сердечное соглашение (фр.).

15

«Остановившись на опушке в снежных сумерках». Пер. Г. Кружкова.

16

Огромная радость (ит.).

17

Мое-твое, моя собственность и твоя собственность (лат.).

18

Умный поймет (лат.).

19

Безделушка (фр.).

20

Труден только первый шаг (фр.).

21

Безумный успех (фр.).

22

«Раздавите гадину!» (фр.)

23

Семья (фр.).

24

Вежливость (фр.).

25

Неважно (нем.).

26

Еврейский бордель – бордель Бога (фр.).

27

Перевод Е. Савич.

28

«Осенняя песня» Поля Верлена.