В поисках апполона. - Юрий Аракчеев

Этот лекарственный образ мыслей, конечно, не может сделать изучение ботаники приятным, — продолжает далее Жан-Жак Руссо, — он обесцвечивает пестроту лугов, яркость цветов, иссушает свежесть рощ, делает зелень и листву постылыми и отвратительными. Эти изящные и очаровательные сочетания очень мало интересуют того, кто хочет только истолочь все это в ступе, и никто не станет плести гирлянд пастушкам из трав для промывательного».

Ах, как же я понимал сейчас этого давнего философа и писателя! Не хочу сказать, что меня совсем не интересовали лекарственные свойства растений — да, думаю, и сам Жан-Жак Руссо вряд ли хотел это сказать! — но именно Суть их существования, величайшая из тайн — загадка Природной Гармонии, загадка Жизни как таковой — вот что казалось мне самым главным. Ну и что, если мы вылечим какой-то недуг своего тела при помощи настоев и отваров той или иной травы? Для чего мы вылечим этот недуг, с какой целью мы будем потом пользоваться своим здоровым телом — вот ведь главный вопрос. Для того лишь, чтобы с тем же успехом, что и раньше, принимать пищу, бездумно увеличивая вес своего тела? И, так же как и раньше, погрязать в суете, ссориться по пустякам с ближними и дальними, страдать от недостатка тех или иных вещей в арсенале своего имущества и тратить, тратить, тратить то, что дано природой от рождения, ничего стоящего в сущности не приобретая ни для себя, ни для других? Для этого стоит ли?

Но если не для этого, то для чего?

Мы шли к следам динозавра, а я снова и снова обдумывал этот вечный вопрос и вновь и вновь приходил к мысли: для радости. Радости бытия. Для торжества жизни на этой Земле, которая, конечно, не состоит из одних только радостей, и все же именно для нее. Потому-то вечным примером, вечной волнующей загадкой и предоставлялся мне образ цветущей, торжествующей в своем существовании Дремучей Поляны.

«Не набирай на свои плечи долгов и обязанностей, которые на тебя никто не взваливал. Иди радостно. Просыпаясь утром, благословляй свой новый расцветающий день и обещай себе принять до конца все, что в нем к тебе придет. Творчество сердца человека — в его простом дне… Это значит и бороться, и учиться владеть собой, и падать, и снова вставать, и овладевать препятствиями, и побеждать их. Быть может, внешне не всегда удается их побеждать. Но внутренне их надо победить любя».

Вот слова, над которыми я тоже много раз думал. Они принадлежат философам Индии.

В самом начале глубокого и узкого ущелья реки Каласу, притока бурной Кызылсу, по наклонной ровной известняковой плите протянулась цепочка следов, каждый из которых был диаметром сантиметров тридцать. В незапамятные времена шло гигантское животное по грязи, похожей, очевидно, на теперешний наш цементный раствор, не подозревая о том, что через миллионы лет двуногие существа, расселившиеся по всей Земле, распахавшие ее и застроившие коробками своих жилищ, будут с замиранием сердца рассматривать окаменевшие вмятины.

Обнаружил эти следы впервые всего лишь несколько лет назад геолог Валентин Викторович Курбатов и назвал их «след ташкурганского динозавра». По возрасту они отнесены ко времени верхней юры, то есть миллионов сто пятьдесят лет назад, точный размер — 180x240 миллиметров (это поначалу мне показалось, что диаметр каждого сантиметров тридцать). Выглядели они трехпалыми, чем-то напоминали птичьи, вся цепочка состояла из двадцати трех отпечатков и была неровной, волнистой — то ли животное не торопилось и шло, мечтая о чем-то, то ли не совсем твердо держалось на ногах. Вмятины были довольно глубоки — спичечные коробки укладывались в них полностью, если плашмя; расстояние между отпечатками около метра.

— Смотрите, какая прелесть! — первой восхитилась Лена Богданова.

— Потрясающе, правда? — медленно и значительно произнес Рафаэль, обращаясь то ли к Жоре, то ли ко мне.

— Ишь, наследил… — скептически, как всегда, заметил Жора.

— Динозаврик-то маленький был, — задумчиво сказал Тахир, словно прикидывая, какое чучело он бы из него сделал.

— Чего ж их раньше-то не открывали, вон как заметны! — резонно отметила Оля.

— Да видели наверняка, только не знали, что это, — объяснила Вера Григорьевна.

— Странно, что так сохранились… Как будто специально, — серьезно сказал Олежка, поправив свои очки.

— А ведь миллионы лет, с ума сойти можно! — добавила Оля.

— Смотрите, трехпалые какие-то, как птичьи лапы… Интересно, кто это: динозавр или динозавриха? А может, дитё? Небольшой ведь… — начала рассуждать Лена Богданова.

А Елена Алексеевна тем временем удалялась вместе со своими телохранителями по горной тропе. Она решила посетить эти следы потом, в одиночку, теперь же восседала на лошади, как амазонка, а мужчины составлял и эскорт — путь им предстоял долгий…

Итак, если судить по следам, динозавр прошел здесь не очень большой. И нам было немного даже странно, что вот оно, «вещественное доказательство», дошедшее до нас из такой глубочайшей тьмы времен, а мы стоим вокруг наклонной, почти отвесной плиты, смотрим и обмениваемся впечатлениями.

И я подумал, как непонятно выглядели бы мы, с точки зрения наблюдателя того времени, если бы он был. Особенно, наверное, Елена Леонидовна Богданова в белой широкополой, очень уж какой-то городской шляпе, и, может быть, я со своими фотоаппаратами, сверкающими металлическими и стеклянными частями на солнце. И конечно, стройная очаровательная Оля в своих модных джинсах и белой майке. И курносый Олежка в больших темных очках. И художник Рафаэль с этюдником, красками…

Самым удивительным казалось мне то, пожалуй, что и шляпа, и фотоаппараты, и джинсы, очки, этюдник и сами мы — все это порождение той же самой Земли, которая когда-то породила и динозавра — ведь количество материи, составляющей земной шар, с тех пор, наверное, не изменилось. А не могло ли быть так, что в кого-то из нас входят те самые атомы, а может быть, даже и молекулы, которые входили в состав тела того динозавра?

И опять — как при встрече в автобусе со старыми знакомыми по экспедиции — я подумал о течении времени, но только уже в более крупном масштабе. А что же будет на Земле вокруг этой самой известняковой плиты с отпечатками лет этак через тысячу? Я уж не говорю о миллионах, а ведь и они когда-то минуют…

Но самым волнующим для меня было даже не то, что тогда никого из нас, стоящих сейчас рядом, не будет — уж во всяком случае давно распадутся на составляющие атомы и молекулы наши тела. А самым волнующим для меня было то, что мы все сейчас, стоя рядом со следами, осознавали и самих себя, и это головокружительное течение времени. И если действительно никого из нас не будет, хотя плита, очень возможно, останется (что ей еще какой-то миллион-другой лет?), то зачем же тогда нужно и нам, и вообще это наше мгновенное теперешнее осознание? Ведь в воображении своем и я, и каждый из нас — даже, вероятно, самый младший, Олежка, в своих темных очках и с облупившимся от солнца носиком-пуговкой — мог легко и запросто перенестись и в глубь времен назад, то есть ретроспективно, и, наоборот, вперед, то есть перспективно. Откуда у нас эта способность и почему?