В поисках апполона. - Юрий Аракчеев

Тотчас вспомнилось все читанное и виденное в кино по поводу верховой езды — я поправил фотоаппарат, сумку, всунул левую ногу в стремя, взялся рукой за седло, оттолкнулся правой ногой от земли и, напрягшись, лихо перекинул правую ногу через спину коня. Все это время лесник Парда держал коня под уздцы и, слегка улыбаясь, смотрел на меня.

— Первый раз в жизни верхом! — сказал я, уже ощутив себя в седле, страшно волнуясь, но испытывая вместе с тем необыкновенную, прямо-таки звенящую радость где-то в середине груди.

— Ничего-ничего, — сказал Парда. — Лошадь хорошая, спокойная. Вот так держитесь, это уздечка. Если что, слегка потяните. Особо воли-то ей не давайте.

С большим трудом с помощью Салима Содыковича залезал в седло очень красивой, серой, со светлой густой гривой лошади (кажется, это называется «каурая»?) Соттар Далабаев.

— Я тоже в первый раз, — сказал он, и я прочитал на его красном от натуги, сосредоточенном лице, на котором играла неопределенная улыбка, что и в нем кипит сейчас смесь всевозможных чувств.

А впереди был долгий путь по горам и скалам, по извилистым тропам над пропастью, по острым камням и ненадежным осыпям…

Лихо вскочил в седло маленький и легкий Салим Содыкович — лошадь заплясала под ним, почувствовала умелого ездока. Спокойно оседлал своего коня Парда.

Не спеша, покачиваясь в седлах, покинули мы двор конторы.

«Впервые! Впервые в жизни!» — билось у меня в сознании. Ноги, руки, все тело было напряжено, а сердце замирало от волнения, страха и счастья.

Миновали пустой Ташкурган и стали медленно спускаться к реке по крутой тропинке, которая вилась серпантином. Впервые в жизни на лошади — и сразу по таким кручам! Хотя я понимал: главное — впереди. Тошнота слегка подкатывала, когда я смотрел вниз, под кручу, но отступать было поздно. Благополучно спустились к реке, лошадь заскрежетала копытами по гальке.

— Вон ваши палатки. Вчера приехали, — сказал Салим Содыкович.

Я увидел на каменистом плоском берегу четыре палатки — две синих, две желтых — и тотчас узнал их. Наш лагерь! Первые солнечные лучи уже заглянули в долину, палатки были освещены. Берег вокруг палаток совершенно голый — ни кустика. Хотя вообще долина Кызылсу, конечно, очень живописна. Суровая, дикая местность…

По мосту перебрались на противоположный берег, тропинка опять пошла вверх. Наш лагерь был теперь как на ладони. Людей не было рядом с палатками — все еще спали. Горой были навалены ящики и другой экспедиционный скарб.

Седло оказалось широким, удобным, отчасти оно даже напоминало кресло с маленькой спинкой. Но таким оно показалось лишь поначалу…

Наступило знакомое, хотя давно уже не испытываемое состояние. Кому из нас не приходилось переживать опасности? Что касается меня, то я изобрел для себя психологический прием: мысленно берешь трепещущее от страха сердце рукой и мягко сжимаешь его, чтобы оно не выпрыгнуло и не разорвалось…

Перед глазами и под свисающими с седла ногами то и дело распахивались обрывы и пропасти, а тропинка была весьма сомнительной, а то еще и усыпанной срывающимися в бездну щелкающими камнями. И даже лошадь порой опасливо и медленно переставляла копыта, и так легко было вообразить, что она оступилась, сорвалась и либо мы вместе летим в бездну, либо привычная ко всему лошадь висит на передних ногах, а я конечно же не удерживаюсь в седле и лечу в пропасть вместе со своими фотоаппаратами и объективами!

Но и тут спасал психологический прием: не только сердце, но и воображение нужно было как бы сжимать в руках, не давать им воли, стараться дышать поглубже, фиксируя именно на этом свое внимание, и, несмотря на судороги в коленках и икрах, мурашки между лопатками, напряженность и, очевидно, мертвенную бледность лица, пытаться расслабиться и, может быть, даже пошевелить ногами или руками, каменно вцепившимися в ремешок уздечки.

Периодически я совершал «подвиг»: мучительно превозмогая себя, отрывал руки от уздечки и брался за фотоаппарат, даже выпрямлялся в седле, чтобы поспешно сделать снимок. И именно тогда жизнь начинала потихонечку возвращаться в мои затекшие до бесчувствия части тела.

И еще с самого начала пришлось смириться с тем, что все может быть. Это-то и было правильно! Именно то же самое, очевидно, помогало и моему горемычному спутнику, такому же новоявленному ковбою, как и я, Соттару Далабаеву. Ведь если нелегко было мне, то каково же было Соттару? Он гораздо полнее и, вероятно, старше меня… Но определенно кровь предков-узбеков, прекрасных наездников, подсказала и ему наилучший психологический ход: на симпатичном, добром, округлом лице Соттара я видел истинно восточную отрешенность, которая хотя и с переменным успехом, но все же помогала превозмогать страдания.

Впрочем, что такое малодушные страдания нашей плоти, если картины вокруг открывались величественные? Снежные вершины постоянно виднелись впереди, мы продвигались к ним и пересекали то рыже-бурые, выжженные солнцем, то изумрудно-зеленые склоны, поросшие довольно высокими травами и светящимися среди них желтовато-белыми свечами эремуруса Кауфмана. До этого я его не встречал, но уже слышал от Лены, что он, с ее точки зрения, лучший и самый ароматный из эремурусов. Лично я остался верен эремурусу Ольги, но Кауфмана мне тоже понравился. Тут же торчали соцветия и эремуруса Регеля. Были и другие цветы, но больше всего заметен зверобой. Временами он устилал склоны ярко-желтым ковром.

«Не торопитесь!» — приблизительно так звучит приветствие жителей самых высокогорных стран на Земле — Тибета, Мустанга, Бутана. Не торопитесь, ибо все величественное и по-настоящему значительное неторопливо. И мы не торопились. Потому я и смог в конце концов привыкнуть к своему новому положению и все с большим и большим вниманием осматриваться по сторонам,

То чаще то реже толпились на склонах гор не очень высокие, похожие на аккуратные елочки деревца арчи, этого выносливейшего из деревьев, растущего очень и очень медленно. Дерево это, как ни странно, вечнозеленое. Каково же ему хранить свою оптимистически-зеленую хвою и в сумасшедшую среднеазиатскую жару, доходящую до сорока градусов в тени и в трескучие морозы, когда температура опускается до минус сорока пяти?!

Ствол арчи, морщинистый, жилистый, покрытый шершавой, потрескавшейся корой, почти не виден за густой хвоей. Но если доведется встретить высохшее, не выдержавшее ураганов жизни дерево, то тут-то и видна его особенная, мужественная красота. Ствол перекручен, перекорежен, покрыт мозолями и наростами, однако необычайно крепок. Даже умершее, высохшее дерево, обесцвеченное ветрами, дождями, морозами и жарой, стоит, не шатаясь, скелет его словно бы по инерции сопротивляется жизненным невзгодам. Вот тоже пример стойкости и мужества!