Песнь шаира или хроники Ахдада - Руслан Шабельник

А потом, после этого, девушки вышли из пруда, и я стоял и смотрел на них, а они меня не видели, и я дивился их красоте, и прелести, и нежности их свойств, и изяществу их черт. И я бросил взгляд и посмотрел на самую прекрасную девушку, а она была нагая, и стало мне видно то, что было у неё между бёдер, и был это большой круглый купол с четырьмя столбами, подобный чашке, серебряной или хрустальной

А когда девушки вышли из воды, каждая надела свои одежды и украшения, а что касается понравившейся мне девушки, то она надела зеленую одежду и превзошла красотой красавиц всех стран, и сияла блеском своего лица ярче лун на восходах. И она превосходила ветви красотою изгибов и ошеломляла умы мыслью об упрёках, и была она такова, как сказал поэт:

Вот девушка весело, живо прошла,

У щёк её солнце лучи занимает.

Явилась в зеленой рубашке она,

Подобная ветке зеленой в гранатах.

Спросил я: "Одежду как эту назвать?"

Она мне в ответ: "О прекрасный словами,

Любимым пронзали мы жёлчный пузырь,

И дул ветерок, пузыри им пронзая...

А девушки сели и стали беседовать и пересмеиваться, а я стоял и смотрел на них, погруженный в море страсти, и блуждал в долине размышлений.

И я принялся смотреть на прелести понравившейся девушки, а она была прекраснее всего, что создал Аллах в её время, и превзошла красотой всех людей. Её рот был подобен печати Сулеймана, а волосы были чернее, чем ночь разлуки для огорчённого и влюблённого, а лоб был подобен новой луне в праздник Рамадана, и глаза напоминали глаза газели, а нос у неё был с горбинкой, яркой белизны, и щеки напоминали цветы анемона, и уста были подобны кораллам, а зубы - жемчугу, нанизанному в ожерельях самородного золота. Её шея, подобная слитку серебра, возвышалась над станом, похожим на ветвь ивы, и животом со складками и уголками, при виде которого дуреет влюблённый и пупком, вмещающим унцию мускуса наилучшего качества, и бёдрами - толстыми и жирными, подобными мраморным столбам или двум подушкам, набитым перьями страусов, а между ними была вещь, точно самый большой холм или заяц с обрубленными ушами, и были у неё крыши и углы. И эта девушка превосходила красотой и стройностью ветвь ивы и трость камыша и была такова, как сказал о ней поэт, любовью взволнованный:

Вот девушка, чья слюна походит на сладкий мёд,

А взоры её острей, чем Индии острый меч.

Движенья её смущают ивы ветвь гибкую,

Улыбка, как молния, блистает из уст её.

Я с розой расцветшею ланиты её сравнил,

И молвила, отвернувшись: "С розой равняет кто?

С гранатами грудь мою сравнил, не смущаясь, он:

Откуда же у гранатов ветви, как грудь моя?

Клянусь моей прелестью, очами и сердцем я,

И раем сближенья, и разлуки со мной огнём -

Когда он к сравнениям вернётся, лишу его

Услады я близости и гнева огнём сожгу.

Они говорят: "В саду есть розы, но нет средь них

Ланиты моей, и ветвь на стан не похожа мой".

Коль есть у него в саду подобная мне во всем,

Чего же приходит он искать у меня тогда?

И девушки продолжали смеяться и играть, а я стоял на ногах и смотрел на них, позабыв о еде и питьё, пока не приблизилось время предвечерней молитвы, и тогда понравившаяся мне девушка сказала своим подругам: "О дочери царей, уже наскучило оставаться здесь. Поднимайтесь же, и отправимся в наши места". И все девушки встали и надели одежды из перьев, и когда они завернулись в свои одежды, они стали птицами, как раньше, и все они полетели вместе, и понравившаяся мне девушка летела посреди них. И я потерял надежду, что они вернутся, и хотел встать и уйти, но не мог встать, и слезы потекли по моим щекам. И усилилась моя страсть, и я произнёс такие стихи:

Влюбленному, коль его оставит любимая,

Останутся только скорбь и муки ужасные.

Снаружи его - тоска, внутри его - злой недуг,

Вначале он говорит о ней, в конце - думает.

И потом я прошёл немного, не находя дороги, и спустился вниз во дворец. И я полз до тех пор, пока не достиг дверей комнаты, и вошёл туда и запер её и лёг, больной, и не ел и не пил, погруженный в море размышлений.

33.

Продолжение рассказа шестого узника

- А дети, благословенные дети - Бахия, она так похожа на тебя в молодости. Помнишь тот день, когда мы встретились. Это было у лавки еврея Ицхака. Шелковая хабара обвивала твой стройный стан, подобно вьюнку, ползущему по дереву. Подул ветер - о, благословен будь тот ветер - и краешек материи, закрывающей лицо, поднялся, и в то же мгновение разум покинул меня, и покой оставил мое сердце, и мысли всякий раз возвращались к тому, что я увидел под платком. И я захотел стать этим вьюнком...

- Аджиб, он точно, как ты в молодости, такой же стройный, горячий и...

- У Аджиба твои глаза! - настоял на своем мужчина.

- Хорошо, у Аджиба мои глаза, - покорно согласилась женщина, - но во всем остальном - он слепок своего отца. И такой же глупый. Если бы тогда, у лавки Ицхака я ждала ветра, то до сих пор бы ходила необъезженной кобылицей. Едва завидев тебя, муж мой, я поняла - вот идет моя судьба. Это я, а не ветер отодвинула края материи, закрывающей лицо, чтобы ты мог оценить товар. А потом еще шла по улице, собрав спереди материю, так, чтобы платье обтягивало, ну словом, твои взгляды я чувствовала, словно мы стояли лицом к лицу.

- Так ты!..

- Конечно.

- А я!..

- Да.

- О, жена моя, я люблю тебя, и пусть все тяготы мира обрушатся на мою голову, пусть все сплетники Ахдада станут шептать мне в уши, это чувство не изменится, как неизменна вера в Аллаха, того, кто создал небо и землю, и людей, и дал нам души, чтобы пользовались ими до назначенного срока.

- Я тоже люблю тебя, муж мой.

Ожидающие своей очереди к кади вздохнули с облегчением. И даже кади пробормотал что-то, в чем можно было расслышать: "Аллах", "благодарю" и "дай терпения".

Едва ли не громче прочих вздохнул Абд-ас-Самад, которого внимательные слушатели должны помнить, как магрибинца, ибо следующим делом кади должен разобрать его, а значит скоро он получит свой кошель обратно и отправиться, да что там - побежит, понесется необъезженным скакуном на Пруд Дэвов, где заждался его и своих динаров упрямец Халифа.

Внимательный медник распрямил спину и шагнул к кади, ибо настал его час. Язык облизал губы, приготовившись в который раз за сегодняшний день повторить историю. Медник открыл рот, язык уперся в небо, и... раздался крик. Крик доносился сверху, с самого высокого минарета Ахдада, и издал его отнюдь не медник. Кричал Манаф - слепой муэдзин Ахдада. А кричал он, ибо тень от предмета ровно в два раза превысила его длину, и пришло время асра - предвечерней молитвы.