Динамит пахнет ладаном - Евгений Костюченко

— Ладно. Допустим, это предупреждение, — сказал он, наконец. — Я уважаю твои чувства. Всем нам приходится сталкиваться с непонятными явлениями. Но причем тут Майер? Почему ты заморозил поставки?

— Потому что теперь о них может знать кто-то еще. И уже наверняка знает. И этот «кто-то» может устроить всем нам веселую жизнь. Если конвой будет перехвачен, полиция придет ко мне, а не к Майеру!

Хелмс укоризненно покачал головой:

— Зеб, ты забыл, где живешь? Тебе не следует бояться полиции.

— Но есть еще рейнджеры! Есть федеральный маршал! Мои враги могут натравить их на меня! Или нанять каких-нибудь ищеек из сыскного агентства!

— Это — фантазии, — мягко сказал Хелмс. — Снова фантазии. Зеб, давай вернемся в реальный мир. Оглянись — вокруг ни рейнджеров, ни дотошных парней из агентства Пинкертона. Этим реальным миром управляют реальные люди. И эти люди — мы с тобой. Честное слово, мне уже кажется, что я разговариваю не с Зебом Мэнсфилдом, а с кем-то другим! Пароход должен отойти от причала в назначенный день и час. Вагон должен быть наполнен и опломбирован тоже в назначенный день и час. У меня рассчитан каждый ход. А ты вдруг зажигаешь красный свет!

— Неужели это так важно, ящиком больше, ящиком меньше?

Хелмс прищурился:

— Если яблоко стоит один доллар, тебе продадут его за девяносто центов?

Мэнсфилд попытался улыбнуться:

— Ну, всегда можно договориться, выпросить скидку…

— В политике нет скидок, — жестко сказал Хелмс. — Выборы — это политика. И твои поставки Майеру — это тоже политика. Только совсем другая. Гораздо более серьезная. И там на счету каждый доллар, каждый ящик, каждый человек. Итак, сколько еще конвоев потребуется, чтобы отправить весь материал?

— Три ходки, — хрипло выдавил Мэнсфилд.

— Первая из них — когда?

— У меня нет людей. Стиллер ранен, четверо погибли в Колорадо, остальных забрал Зак. У меня просто нет людей, чтобы провести конвой.

— Стиллера подлечили, он скоро будет у тебя. Других проблем нет? Только не вспоминай о зарезанной собаке. Нет других проблем?

— Нет.

— Тогда запомни — десятое декабря. Это последний срок. Одиннадцатого утром я встречаю последний конвой в Мексике.

20. Мертвые вне закона

Прежде чем отправиться в лес на охоту, Орлов два дня непрерывно упражнялся с луком. Лук был деревянный (команчи называют такие «детскими»), старый, и бил не дальше сотни шагов, но ведь и нужен он был не для войны, а только для того, чтобы поохотиться на птицу. Через два дня капитан решил, что его руки достаточно окрепли, а старые навыки полностью восстановились. Он ушел в лес до рассвета, и вернулся на закате, с парой индеек. Ту, что покрупнее, отдал в женскую палатку. А вторую вручил Вере.

— В следующий раз принесу оленя, — сказал он. — Видел одного. Мог взять. Не стал. Попрошу у Кливленда другой лук, тогда и будет тебе олень.

— Разве можно так говорить? — спросила Вера, сноровисто ощипывая птицу. — Не боишься сглазить?

— Боюсь. Но иначе нельзя. Сказал — значит, разбейся, но сделай. А то походишь, побродишь — да и плюнешь. Мол, сегодня неудачный день, попробую завтра. Так и с голоду помереть можно. — Он приподнял полотенце, под которым лежали свежие лепешки. Его просто шатало от голода, но он только посмотрел на хлеб, и снова прикрыл его, решив дождаться, когда Вера накроет на стол. — Нет, надо как индейцы. Помолятся своему Великому Духу, закажут лося — и идут, уверенные в удаче. И не возвращаются, пока не добудут именно лося. Потому что Великий Дух не мог их обмануть.

— Ты так говоришь, будто долго жил среди них.

— Недолго, но жил.

— Я бы тоже смогла жить среди них, — сказала Вера. — К неудобствам походной жизни мне не привыкать. Мне тут дышится легко. Не могу этого объяснить, но в городах мне тесно. В последнее время я стала плохо переносить людей. Слишком много они говорят. И что говорят-то? Ложь в каждом слове. Разлюбила я людей, Паша. А без любви трудно. Раньше я им все прощала, а теперь что-то со мной случилось. Не могу прощать, и не хочу.

Капитан Орлов смотрел, как под ее руками крупная пестрая птица превращается в аппетитную тушку. Ему доводилось есть сырую рыбу, сырую печень оленя, и сейчас он был готов попробовать сырую индейку.

Вера опалила птицу над пламенем очага и отправила ее на полку.

— Поешь пока супчика грибного, — сказала она, вынимая из ниши над очагом глиняный горшок. — Индейку долго готовить, а я не могу в твои голодные глаза смотреть. Ты что, весь день ничего не ел?

— Почему же? Был у меня сухарик, — бодро ответил Орлов, хватаясь за ложку. — В лесу воздух сытный. О еде не вспоминаешь. Воды из ручья выпил, травкой закусил — и рад.

— Я тоже люблю лес. — Вера села напротив, подперев щеку кулаком. — Так бы и жила здесь всю жизнь.

— Нет, — сказал он. — Не думай об этом. Поначалу-то хорошо. Через месяц-другой начнешь понимать, почему люди понастроили городов. В лесу зверем становишься. Все мысли — только о еде. Как ее добыть, да как приготовить, да как сохранить. Да чтобы никто не голодал. Лес прокормит одного. Но семья тут не выживет.

— Кливленды ведь живут.

— Им некуда деваться.

— А нам? Есть куда?

Он не ответил, пережевывая хлеб.

— Можно перебраться в Калифорнию или в Оклахому, — сказала Вера. — Я слышала, там устраиваются люди. Приходят чуть ли не голые, без гроша за душой, и как-то устраиваются. Паша, и мы не пропадем. Раз уж так судьба сложилась, начнем все сначала. Признаюсь, мне легче стало, когда я узнала, что меня считают погибшей. Да, легче. Стану жить без прошлого. Там осталось много такого, от чего я мечтала избавиться.

Орлов ел медленно, гораздо медленнее, чем хотел бы. Потому что с набитым ртом он мог не отвечать Вере. Ему нечего было ответить.

Оставаться в лагере Джошуа можно было еще неделю, в крайнем случае, месяц. Заповедник часто навещали посторонние люди, и однажды станет известно, что в семье команчей появились двое белых. И те, кто продолжает розыск, несмотря на сфабрикованные газетные статейки, обязательно заглянут сюда. Нет, здесь нельзя задерживаться. Но и уходить некуда.

Может быть, и в самом деле податься в Оклахому? Или в Калифорнию? Время от времени по железным дорогам прокатывались волны переселенцев. На станциях появлялись бедно одетые мужчины средних лет, чей багаж состоял лишь из узелка, и порой в этом узелке были только какие-нибудь инструменты. Эти люди брались за любую работу. Иногда оседали на ферме, если хозяевам была нужна дешевая рабочая сила. Но обычно не задерживались нигде надолго.

«Что я положу в свой узелок? — подумал капитан Орлов. — Топор, пилу да точильный брусок. Думал ли отец, с малолетства обучая меня плотницкому да столярному делу, что оно мне понадобится на старости лет не как развлечение, а как ремесло? Нет, конечно. У него были другие идеи. Ему самому нравилось наблюдать, как из бесформенных кусков дерева вырастают лавки, полки, а то и стулья. Нет, стульев я так и не научился мастерить. В детстве мне доверяли самое простое. Но зато как приятно было, приезжая в усадьбу, видеть штакетник, изготовленный моими руками! Вот и буду теперь штакетники ставить на оклахомских фермах. А Вера? В няньки пойдет? Барышня-крестьянка. Княжна-кухарка. Да нет, просто кухарка. Потому что титулы остались в прошлом…»

В его прошлом тоже было много такого, от чего он бы с удовольствием избавился. И он понимал, что будущее ничем не лучше.

Не было у него ни топора, ни пилы. Из всего его имущества сохранился только нож. Тоже хороший инструмент, но он предназначен для иной работы.

Он не просто лишился всего, что у него было. Нет, у него все это отняли. Отняли дело, отняли имя, едва не отняли саму жизнь. Правда, он при этом приобрел нечто, возможно, более ценное. (Даже в мыслях он побоялся назвать Веру, чтобы не сглазить, чтобы не спугнуть неожиданное счастье)…

Но и ее он может потерять, если покорится обстоятельствам.

Нет, рано торжествуют враги, рано. Он еще жив, вооружен и опасен. Крайне опасен.

— … Да, забудем прошлое, — говорила Вера. — Знаешь, ведь я давно замыслила свой побег. Как только услышала, что Важное Лицо захватило ферму Коллинзов. Я же прекрасно помню и ферму, и всю ирландскую семью. Мы стояли по соседству целый месяц. Отец наносил на карту переменное русло Рио-Гранде. Я помню коров, абсолютно одинаковых, черных с белой головой. Помню лохматых собак, мелких, но свирепых, которые так важно, как маленькие сфинксы, лежали вокруг стада. Я помню, как отец и Адамс однажды вернулись с фермы в изрядном подпитии. Настолько изрядном, что профессор Адамс спал у папы на плече… Да, Паша, воспоминания о ферме Коллинзов у меня сохранились самые теплые. И вдруг я узнаю, что их фермой ныне владеет кто-то чужой! Разве могла я не разузнать подробности? Что же я узнала? Что мои Коллинзы разорены тем самым Важным Лицом, которое так печется о благоденствии русского народа! Чем же русские лучше ирландцев? Но более того. Я узнала, что такому же разорению подверглись все фермеры, когда-то имевшие неосторожность поселиться на берегах Рио-Гранде.