Смертельная любовь - Ольга Кучкина

Серафима, оставшись вдовой, стала женой Виктора Шкловского, у которого начинала литературным секретарем, разведя его с предыдущей женой. Она была бездетна.

Единственный сын Ольги покончил с собой в 17 лет, выбросившись из окна. С Олешей у Ольги детей не было.

20-летним в начале 1942 года на Волховском фронте погиб сын Лидии Всеволод Багрицкий. Его шутливой «невестой» в детстве была Елена Георгиевна Боннэр.

Чудом избежавший репрессий и умерший своей смертью в 60 лет, Олеша был неизлечимо болен алкоголизмом. Начиная с 1936 года его имя было под запретом.

Двадцать лет молчания.

Двадцать лет неупоминания.

Двадцать лет невозможности издания книг.

«Я не знаю, где я родился. Я нигде не родился. Я вообще не родился. Я не я. Я не не. Не я не. Не, не, не. Я не родился в таком-то году. Не в году. В году не. Годунов. Я не Годунов».

В нелепых, пронзающих строчках – не просто глубокий невроз личности. В них – «невроз эпохи», по слову самого Олеши.

«Знаете ли вы, что такое террор? Это гораздо интереснее, чем украинская ночь. Террор – это огромный нос, который смотрит на вас из-за угла. Потом этот нос висит в воздухе, освещенный прожекторами, а бывает также, что этот нос называется Днем поэзии…»

Когда-то он писал:

«Я писатель и журналист. Я зарабатываю много и имею возможность много пить и спать. Я могу каждый день пировать. И я каждый день пирую. Пируют мои друзья, писатели. Сидим за столом, пируем, беседуем, острим, хохочем. По какому поводу? Без всякого повода. Никакого праздника нет, ни внутри, ни снаружи, – а мы пируем».

Теперь – иное:

«Если в день похорон матери Маяковского, когда прошло около двадцати пяти лет, как я играл с Маяковским в карты, пил с ним вино, разговаривал о жизни и о литературе, то есть уже само собой, был в славе и пользовался хорошим отношением такого выдающегося человека, как Маяковский, если, повторяю, в день смерти его матери не могу пойти на панихиду из боязни обратить на себя внимание именно по поводу оборванной на мне одежды, то значит, уже в самом моем характере заложена эта оборванная одежда, это нищенство, другими словами, я сумасшедший…

Был момент, когда я спохватился, дал себе слово прекратить это. Помню, я встретил некоего театрального деятеля, у которого попросил десятку (мне в ту пору ничего не стоило обратиться с подобной просьбой к знакомому – разумеется, я просил деньги в долг)…»

И такая запись: «На днях бросил курить. Однако мертвецки пью. Посмотрим, чем кончится это. Выберусь ли? Плохо дело».

Он лежит в Соловьевской больнице, лечится от алкоголизма. Безнадежно.

Он живет с Ольгой в маленькой проходной комнате в двухкомнатном отсеке коммунальной квартиры. Пьет, пишет свои дневники, ставит пластинки.

«Прослушиваю все время Девятую Бетховена…»

Борис Ямпольский живописует его будни:

«А домой идти страшно и не нужно. Получена повестка в суд, какая-то киностудия требует возвращения аванса за сценарий, о котором он забыл даже думать. Принесли счет за телеграмму, которую он кому-то посылал, неизвестно зачем и почему. Для чего-то вызывают к участковому. И почему-то вдруг заинтересовался им оргсекретарь. Есть еще открытка от районного психиатра…

Никто не звал его на балы поэзии, на всякие литературные акафисты, обедни, серебряные и золотые свадьбы… И не было его никогда ни в одном (открытом, официальном иди закрытом, секретном) списке – ни на распределение орденов и изданий, ни на получение галош…»

Когда его, наконец, издали в конце 50-х, с ним приключилась такая история.

Случайно он увидел свою книжку в целлофановой сумке одной девушки. Он двинулся за этой девушкой. Ему остро захотелось узнать, кто его читательница.

Девушка села в троллейбус, он тоже.

Девушка вышла, он тоже вышел.

Она зашла в парадное и бегом поднялась по лестнице своего дома, он за ней, задыхаясь. Она открыла ключом дверь квартиры, обернулась и сказала: пошел вон, старый идиот!..

Он делается завсегдатаем кафе «Националь», «князем „Националя“, по его выражению. Сидит всегда за угловым столиком, вдали от оркестра, у окна-витрины с видом на Кремль. Туда заходят Михаил Светлов и Семен Кирсанов, забегают начинающий Андрей Тарковский и уже прославленный Евгений Евтушенко.

Олеша курит свой «Казбек», делает записи на клочках бумаги, салфетках, папиросных коробках. Они составят страницы прославленной книги «Ни дня без строчки».

Борис Ямпольский отзовется о ней:

«Все замечают поэзию книги, ее светоносность, наслаждаются, пьют из чистого источника. Но почему-то никто не отметил ее ужас, безысходность, разлитый в ней страх перед вдруг наступающей исчерпанностью».

Катаев утверждал, что Олеша хотел назвать книгу по-другому: «Прощание с жизнью».

Официантка Муся поит Олешу в кредит. Выдумщик Олеша представляет дело так, словно это последняя его муза. Пристальные взгляды, полутайные касания рук. Простодушная Муся верит необыкновенному клиенту. Как-то раз, когда Ольги Густавовны не было в Москве, раздается звонок в дверь. Юрий Карлович идет открывать. На пороге стоит его «муза». В испуге он защелкнул замок, оставив бедную официантку на лестничной клетке.

А вот еще одна из выдумок этого времени – ее вспоминает Борис Ямпольский:

«Весь мир ликвидирован и от всей цивилизации осталось только одно маленькое королевство в юго-западном краю Африки, и там королем – мальчик. Он ходит на руках вверх ногами и вниз головой и требует того же от всех своих подданных, и подданные, у которых склероз, гипертония, сотрясение мозга, стенокардия, все без возражения ходят вниз головой, получая инфаркты и инсульты и все-таки сумасшедше повторяя в один голос: „О как мудро! Только так и надо ходить!“

О женщинах его жизни совсем мало дневниковых записей. Почти ничего. Целомудрие наложило печать на его уста. Эти записи можно пересчитать по пальцам одной руки.

«В коридоре висит телефон. Я лежу и жду. Каждое утро. Должна позвонить. И не позвонит… Я болен… Не звонит. В два часа дня я подхожу к телефону и вызываю ее. И происходит разговор…»

«Вчера там же, в Доме Герцена, где пальцы и лампионы и оркестр играет, видел Нину Ли, кинематографическую актрису. Я думаю, что влюблюсь в нее, в ясность лба, в несколько по-детски сонное лицо…»

«Есть в мире некий гений, который, вселяясь то в одну, то в другую женщину, принимает примерно одну и ту же наружность, чтобы звать именно меня…»

«Она была женщина, Ренуар, сновиденье, она была “завтра”, она была “наверное”, она была “сейчас” и “сейчас, сейчас, подожди”, сейчас…»

«И от сестры и до сестры замкнулась жизнь волшебным кругом».

В Донском крематории под звуки «Лакримозы», исполняемой ансамблем слепцов, Олеша подошел к гробу своего товарища, Исаака Меламеда, и сунул ему записку под цветы. В записке было: «Исаак, срочно сообщи, как там!»