Смертельная любовь - Ольга Кучкина

Многие считали, что с него списан булгаковский Воланд.

Через несколько дней Катаев встречает в Москве Олешу.

Олеша спокоен, но выглядит постаревшим.

Несколько вечеров кряду он стоит под окнами квартиры, где поселилась его Суок, глядя, как тени передвигаются за занавесками. Однажды не выдерживает и зовет: «Дружок!»

Она подходит к окну и – опускает тяжелую штору.

«Я могу поручиться, что в этот миг она побледнела», – рассказывал Олеша Катаеву.

Олеша высчитал, когда она дома одна, – и она не устояла перед его любовью.

И вот они уже вдвоем на квартире у Катаева, где живет Олеша.

И опять он, влюбленный, спрашивает, с сияющей улыбкой: «Ты ведь мой, Дружок, мой?»

Она сияет в ответ, гладит, целует его, щебечет, как соскучилась.

Поздним вечером раздается стук в окно – Катаев снимал квартиру на первом этаже. Ее обитатели замирают. Ощущение, что постучалась сама смерть.

Стучавшему не открывают.

Стук повторяется.

Выходит Катаев.

Во дворе – Нарбут. Он просит передать Серафиме Густавовне, что если она сейчас же не покинет Юрия Карловича, он застрелится тут же, во дворе.

И она ушла. На этот раз навсегда. На столе осталась одна ее перчатка.

Жизнь потеряла для Олеши смысл.

А через год Олеша взял в жены среднюю сестру, Ольгу Суок, с ее сыном от первого брака.

Ольге посвящены «Три толстяка». Хотя для близких было очевидно, кто владел сердцем автора. Все известно было и Ольге. В одном из писем ей Олеша напишет:

«Не обижай Симу. Я ее очень люблю. “Вы две половинки моей души”».

Последняя фраза – самоцитата из пьесы «Список благодеяний».

Своим появлением сказка «Три толстяка» обязана случаю.

Катаев получил в подарок от знакомого художника куклу, похожую на двухлетнего ребенка. Молодые люди разыгрывали прохожих, сажая якобы ребенка на подоконник, а когда прохожие приближались, якобы ребенок якобы падал. Следовали испуганные крики, паника.

Отсюда возник замысел о красивой бездушной кукле наследника Тутти и ее двойнике – девочке Суок с горячим и любящим сердцем.

Между прочим, имя канатоходца, верного друга девочки, Тибул – наоборот читается: Любит.

Олеша работал в той же газете «Гудок», писал в ней под псевдонимом Зубило и с некоторых пор обитал в комнатенке при типографии.

«Веселые были времена! Рядом с моей койкой был огромный рулон бумаги. Я открывал по большому листу и писал карандашом “Три толстяка”. Вот в каких условиях иногда создаются шедевры…»

Тема двойничества, тема драматических несовпадений – главная тема Олеши.

Человека, все время попадавшего не туда и получавшего не то.

Главная любовь его жизни его покинула.

Он женился не на той из трех сестер, которую любил.

Он посвятил свою сказку Ольге, хотя писал ее про Симу.

Прообраз Суок, реальная золотоволосая девочка-циркачка из его детства, и вовсе оказалась другим существом…

«Я влюбился в девочку-акробатку. Если бы не разлетались ее волосы, то, может быть, и не влюбился бы. Если бы не разлетались волосы, и если бы белые замшевые башмаки так не выделялись, то на песке, то в воздухе, то в круге сальто… Никто не знал, что я влюблен в девочку-акробатку, тем не менее мне становилось стыдно, когда она выбегала на арену… Я, возможно, и сам не знал, что я влюблен…

Однажды шел снег, стоял цирк, и я направился в эту магическую сторону…

Цирк всегда виднелся сквозь падающий снег… И я шел сквозь падающий снег, поражаясь снежинкам… Там было кафе, в здании цирка, где собирались артисты. Из кафе вышло трое молодых людей, в которых я узнал акробатов, работавших с девочкой.

Один из них сплюнул, с некрасивым лицом и в кепке; невысокого роста, какой-то жалкий на вид, с широким ртом молодой человек. Он сплюнул, как плюют самоуверенные, но содержащиеся в загоне молодые люди – длинным плевком со звуком сквозь зубы…

И вдруг я узнал в третьем ее.

Этот третий, неприятный, длинно и со звуком сплюнувший, был – она. Его переодевали девочкой, разлетающиеся волосы был, следовательно, парик…

Однако я до сих пор влюблен в девочку-акробатку, и до сих пор, когда вижу в воспоминании разлетающиеся волосы, меня охватывает некий стыд…»

Из детства и реальный Гаспар Арнери.

«Был такой доктор. Звали его Гаспар Арнери. Наивный человек, ярмарочный гуляка, недоучившийся студент могли бы тоже принять его за волшебника. В самом деле, этот доктор делал такие удивительные вещи, что они действительно походили на чудеса…»

Вот наукой неизвестной,Раздувая в тиглях жар,Воскресил меня чудесноДобрый доктор наш Гаспар.Посмотри: я улыбнулась.Слышишь ли: вздохнула я…Так опять ко мне вернуласьЖизнь веселая моя.Я всю жизнь к тебе спешила,Столько спутала дорог!..Не забудь сестрички милойИмя нежное – Суок!..

Мне иногда хочется сказать, что желтая арена цирка это и есть дно моей жизни. Именно так – дно жизни, потому что, глядя в прошлое, в глубину, я наиболее отчетливо вижу этот желтый круг с рассыпавшимися по нему фигурками людей и животных в алом бархате, в перьях и наиболее отчетливо слышу стреляющий звук бича, о котором мне приятно знать, что он назы-вается шамберьер…

…В те детские, вернее, уже отроческие годы, никаких предвестий о том, что я буду писателем, я в себе не слышал. Мне хотелось стать циркачом, и именно прыгуном. Уметь делать сальто-мортале было предметом моих мечтаний…

Я, между прочим, и теперь иногда сообщаю знакомым, что в детстве умел делать сальто-мортале.

Мне верят, и я, вообще не любящий врать, рассказываю даже подробности».

Он закончит «Три толстяка» в 1924 году, к нему придет популярность, его станут узнавать на улицах.

Рассеянный ротозей, внимательный наблюдатель, веселый сочинитель и – запойный алкоголик, трагический ипохондрик. Писатель, узнавший вкус славы, и – неудовлетворенная, тщательно скрывающая чувство зависти личность.

Он сочинит роман «Зависть», зная эту категорию изнутри.

Мейерхольду, восхищенному романом, когда они познакомились, он скажет:

«Так вы думали, что “Зависть” – это начало? Это – конец».

Тема двойничества в разных очертаниях.

Кстати, «Зависть» насчитывала 300 начал. Олеша остановился на 301-м: «А по утрам он пел в клозете».

«Я очень органический писатель. Сажусь писать – ничего нет. Абсолютно ничего! Потом расшевеливается что-то неизвестно где, в самой глубине мозга – совершенно неведомыми и не поддающимися никакому прочувствованию путями выходит из физиологии моей знание о том, что мне нужно и что мне хочется написать».

И главное:

«Я твердо знаю о себе, что у меня есть дар называть вещи по-иному».