Попытка – не пытка - Елена Хотулева

Мне было неизвестно, о чем именно он написал в своем завещании, но было понятно, что он воспользовался собственными советами, так как стал работать еще больше. Теперь он думал о делах даже в те редкие выходные, которые, как правило, мы проводили на даче. Иногда он посвящал меня в свои идеи, нередко ограничивался только общими фразами, но порой, когда я должна была так или иначе стать активной участницей какого-либо государственного процесса, он подробно рассказывал, что и для чего намерен делать.

Был такой момент, когда поздно вечером он стоял возле окна и курил, а я сидела на диване, листая журнал. Его молчание затянулось, и мне захотелось узнать, что у него на уме.

– Скажи, пожалуйста, а о чем ты так долго размышляешь? – спросила я и подошла к нему.

– Думаю, как завоевать доверие народа, – ответил он и ухмыльнулся.

Я провела рукой по его золотому погону:

– Да куда ж тебе больше-то? И так в историю войдешь со своим культом личности. Мне кажется, что после твоих реформ тебя уже и в лагерях любят. Скоро заключенные тебе благодарственные письма слать будут за то, что ты их наставил на путь истинный.

Он затушил папиросу и обнял меня:

– Ну, это ты преувеличиваешь. И в лагерях этих, тема которых тебе покоя не дает, на самом-то деле меня ненавидят и боятся. Но я сейчас о тех людях, которые на свободе живут, говорю. Меня их мнение прежде всего волнует.

– В моем 1937 году тебя восхваляли, потом в 1941-м с твоим именем в бой шли. Когда война закончилась, тебя уж совсем обожать стали, а после смерти вообще в Мавзолее похоронили…

– А в 1956 году враз поверили, что я тиран, и приравняли к врагам народа! – Он посмотрел на меня и провел рукой по моим волосам. – В этой реальности такое положение вещей меня категорически не устраивает. Потому что… Если это произойдет, то запустится опасный процесс. Сначала народ начнет терять веру в непогрешимость власти. Затем станут появляться люди, которые будут искать ориентиры за рубежом. А меня ведь уже здесь не будет, и остановить их будет некому… Поэтому спустя некоторое время инакомыслие зацветет буйным цветом. Начнут обесцениваться идеалы. Постепенно страна потеряет стержень. Общество и правительство будут говорить на разных языках, и никакого понимания между ними не будет. В результате развалится не только экономика. Мы потеряем самое главное.

– Что?

– Нацию, единую нацию. И я надеюсь, ты понимаешь, что я не говорю о нации чисто русской по национальному наполнению. А имею в виду русскую или советскую нацию как организм, который объединяет в себе черты огромного количества национальностей, оставаясь при этом единым целым. Здесь, в 1937 году, у нас уже сложилось понятие «советский народ». И мне надо сохранить это во что бы то ни стало.

– И как ты собираешься это делать? – спросила я, думая о том, какие чудеса творятся с нашей единой нацией в 2010 году.

Он снова закурил:

– Это надо осуществлять с помощью очень точно выверенной идеологии. Но, как ни крути, говоря о нашей стране, нельзя не использовать такое понятие, как империя. И как бы неправильно и неграмотно это ни звучало, сейчас мы здесь имеем социалистическую империю, а потом, по моим представлениям, в ней установится несколько иной строй при старом названии… Так вот. Чтобы все сложилось так, как я задумал, мне здесь и сейчас надо обеспечить сохранение в государстве нерушимых идеологических ценностей. И раз мы говорим об империи, то в качестве основы уже нельзя использовать идеалы марксизма и ленинизма.

– А чем же ты это заменишь? – удивилась я, не понимая, куда его вообще занесло.

– Если хочешь что-то сохранить, то следует привлекать в помощь то, что проверялось столетиями… И я удивляюсь, почему мне раньше это в голову не приходило… Подожди минуту, мне позвонить надо.

Он подошел к телефону и отдал распоряжение:

– Завтра в Москве я хочу видеть Карпова. Да, Георгия Григорьевича. Он должен быть в Кремле не позднее трех часов дня.

Когда он положил трубку, я спросила:

– А кто такой этот Карпов? Чем он занимается?

– Не важно, чем он занимается. Главное – кем он станет после нашего с ним разговора, – сказал Сталин и, оставив в покое идеологию, полностью переключился на меня…

Утром, появившись в 2010 году, я первым делом спросила у Натаныча:

– Слушай, а кто такой Карпов?

– Гроссмейстер, – не задумываясь, ответил он. – Что, любовь так память отшибла, что ты фамилию шахматиста нашего забыла?

Я покачала головой:

– Вот я там сижу в 1937 году и об Анатолии Карпове думаю! Что за ерунда! Я тебя спрашиваю, кто такой Карпов… Кажется, Георгий… Который как-то связан с идеологией.

Натаныч пожал плечами и показал мне на сетевой провод, сиротливо валявшийся на полу скрученной змейкой:

– Интернета нет. Боюсь хакеров. Так что ничем не могу помочь. Знаю только одно: если твой любимый вождь занялся идеологией, то скоро ты будешь собственноручно гладью вышивать серп и молот на вашем семейном флаге СССР. А по выходным и праздникам вы оба будете выходить во двор госдачи и поднимать это рукотворное знамя на флагшток.

– Очень смешно! – деланно улыбнулась я. – Отправь меня обратно.

– С чего бы это? – удивился он. – А домой зайти, деток проведать?

– Детки укатили на все выходные отдыхать от жары на Валаам. Поэтому делать мне там нечего, и пойду я в 1937 году в галантерею. Пяльцы куплю для вышивки. Уж очень меня Сталин заинтриговал своими разговорами об имперской идеологии и единой нации.

Натаныч присвистнул:

– Батюшки милые! Не нравится мне это. Как-то, знаешь ли, попахивает идеями… Ты знаешь, по твоему лицу вижу, что знаешь, какими идеями… Так что иди-ка действительно разберись, что он там еще выдумал, твой гений всех времен и народов. И кстати! Вы многое пропустили, товарищ Санарова.

– Ты о чем?

– Жара кончилась. Так что дети на Валааме мерзнут, а моя итерационная программа прошла второе испытание.

Я подбежала к открытому окну. На улице действительно стояла вполне нормальная теплая погода.

– Фантастика! Тебе Нобелевскую премию надо вручить! А ты еще будешь править эту программу?

– Да… Придется… – поскреб он затылок. – Когда я второй раз в 1974-й летал, то там одного мужика встретил… Мы с ним когда-то мечтали вместе машину времени изобрести… Его потом грохнули в 1993 году… Ну не важно. Так вот, он мне идейку подсказал, нюансик, на который я внимания не обратил. И знаешь, я наконец-то догадался, что надо сделать, чтобы все корректно работало. Так что я тут сижу и уже сутки над этим тружусь.

– Но тестировал-то ты старую программу, – сказала я и села на пол. – А сейчас новую сделаешь и опять жару устроишь? Или теперь на тайфуны переключишься?

Он скрестил руки на груди и уставился в экран:

– Старая тоже вроде работает. Но… Честно говоря, вероятность того, что она запустит эту итерационную переделку мира, составляет 73,55 процента. А новая нам бы дала 99,98 процента.

– А на сто процентов ума не хватает? – возмутилась я. – Что-то слабовато ты справляешься. Ладно. Забрасывай меня в одиннадцать вечера через пять дней до утра.

– Пять дней?! Это мне снова реальность перепрограммировать? Что, так трудно соблюдать правило и летать туда не реже чем раз в четверо суток?

Натаныч достал медную пластину и произвел с ней привычные манипуляции.

– Слушай, – начал ехидничать он, вручив мне штекеры. – А что это он тебя не каждый день приглашает? По каким таким причинам в ваших свиданиях периодически наблюдаются столь значительные перерывы?

– Не догадываешься?

– Нет.

– А знаешь, почему не догадываешься?

– Ну и? – удивленно уставился он на меня.

– Потому что у тебя детей нет. А у него есть. И ему приходится еще и ими заниматься, а не только мной. Все, хватит разговоров. Отправляй меня. Хотя нет… – Я встала с ковра. – Пойду-ка я переоденусь. А то мало ли что он мне там скажет. Вдруг на какое-нибудь идеологическое мероприятие заставит идти. Тогда надо быть в соответствующем виде.

Через час я расфуфыренная пришла обратно и притащила Натанычу свой рабочий ноутбук:

– На, подключись к сети. А то я вижу, что у тебя тоска неземная в глазах от недостатка информации. Почитай новости свои любимые, диссертации на разные темы… Что ты там еще смотришь обычно… Я все равно сейчас не работаю, а тебе будет полезно душой отдохнуть.

От радости Натаныч готов был меня расцеловать и, не став приставать с дурацкими вопросами, быстро переместил в 1937 год.

Сталин встретил меня в парадной форме. У него было отличное настроение, и, подав мне руку, он с улыбкой сказал:

– По твоему платью можно сделать вывод, что ты на календарь иногда смотришь. Я удивлен. Мне казалось, что ты только примерно представляешь себе, какой день за окном.

Я удивилась:

– Так… Вроде седьмое ноября прошло уже. Что ж тут у нас за праздник, что ты в белый китель переоделся? Страна опять новым курсом пошла?