Сталинград. Великая битва глазами военного корреспондента. 1942-1943 - Хейнц Шрётер

Мой глиняный грот превратился в ателье художника. В крохотном помещении не хватало места для того, чтобы отойти от картины и посмотреть на нее издалека; для этого мне приходилось ставить на мое ложе из досок табуретку, вскарабкиваться на нее и смотреть на картину сверху. Многочисленные падения, ушибы, исчезновение карандашей в глиняных трещинах – все эти неприятные моменты сопровождали создание картины. Для картины большого формата не было подходящей подставки, кроме самостоятельно сколоченного и косо стоявшего стола, вокруг которого двигаться было довольно трудно, приходилось протискиваться между ним и стенами, кроме того, не хватало материала для рисования, в качестве бумаги служила русская географическая карта. Но я хочу сказать, что работа над Мадонной доставляла мне большое удовольствие, и я полностью окунулся в нее.

Картина выглядела следующим образом: мать и ребенок склонили головы друг к другу, обе фигуры покрывал большой платок. Заботливые руки матери и защищенность ребенка. Я вспомнил слова Иоанна: «Свет, жизнь, любовь». Что здесь можно еще сказать? В этой картине я хотел намекнуть своим товарищам, что эти три понятия символизировали защищенность матери и ребенка в их вечной близости друг другу.

По старому обычаю, должна была открыться рождественская дверь, она открылась, но это была дверь бункера, сделанная из дранки. В нее вошли мои товарищи и встали как вкопанные: их лица выражали благоговейный восторг и волнение; они молча стояли перед картиной, прислоненной к глиняной стенке, под картиной в стенку был вбит деревянный колышек и на нем закреплена горевшая свеча. В течение всего праздника все были под влиянием картины, люди читали слова: «Свет, жизнь, любовь» и при этом глубоко задумывались.

В конце дня я еще находился в окружении моих больных и санитаров, продолжая праздновать Рождество. Командир пожертвовал для больных свою последнюю бутылку шампанского. Мы наполнили им солдатские кружки, подняли их и стали пить за то, что мы любили, но допить до конца не удалось – с недопитыми кружками мы бросились на землю. Снаружи рвались бомбы. Я взял свою сумку с медикаментами и побежал туда, где рвались снаряды, к мертвым и раненым.

Мой замечательный, праздничный бункер, освещенный рождественским светом свечи, превратился в дивизионный медицинский пункт. Я уже не мог оказать помощь умиравшему солдату – раздробление черепа. Тяжелая и печальная работа в бункере продолжалась. Наступила ночь, но все же это была рождественская ночь. А кругом – несчастье и вопль страдания».

На юге Сталинграда на одной из площадей стояла рождественская елка. Она представляла собой сосновый ствол, к которому под углом были прибиты деревянные планки с горевшими на них девятью свечами. Никто не знал, откуда взялись свечи, кто поставил эту елку и так ее украсил. Наверняка это была одна из самых таинственных рождественских елок.

На территории завода «Красная баррикада» на земле лежали сотни убитых немецких солдат. Под одним танком, взорванным как раз на Рождество, были похоронены четыре товарища, так как под танком не было снега. Несколько часов на этом танке горела толстая свеча. Есть много могил, но эта могила была самым одиноким Рождеством в мире.

В Новоалексеевском дорога прямо ведет на восток. В том месте, где дорога раздваивалась и одна из них вела на Гумрак, а другая – на Царицу, стоял столб с разнообразными табличками, служившими «адресной книгой» фронта. В канун Рождества на столбе висела настоящая лампа с фитилем и керосином, которая раньше, вероятнее всего, висела под иконой в какой-нибудь крестьянской избе. Для связных и водителей эта лампа в рождественскую ночь служила указателем направлений, но некоторые просто прикуривали от нее.

Сталинградские часы 6-й армии, похоже, вновь заработали тихо и без перебоев, но это была только кажущаяся тишина.

По московскому радио монотонный голос с регулярностью некоего далекого тикающего механизма передавал: «Каждые семь секунд в России погибает один немецкий солдат. Сталинград стал братской могилой».

Итак, некий далекий механизм отстукивал каждые семь секунд. Тиканье часов жизни двадцати двух дивизий перемешивалось с изнуряющими семисекундными интервалами больших часов смерти, тикавших по радио Москвы.

С этого момента бой этих двух часов стал синхронным.

На линии фронта все еще были бреши, между которыми находились большие и малые группы, батальоны и полки – это были еще войска. Если брешь была особенно большой, то из тыловых участков, располагавшихся приблизительно на той же высоте, что и линия фронта, вызывали «латальщиков брешей». Это было очень тяжелое время, и наступил момент, когда судьба вспомнила о 9-й роте. Было много 9-х рот, но только одна из них пережила свою рождественскую сказку, первую и последнюю.

Между Илларионовкой и «брешью» было расстояние в восемь километров, на которых располагались дивизионный медицинский пункт, батарея с двумя пушками, танк без гусениц, несколько десятков отставших от своей части солдат и горстка пехотинцев.

Около 14.00 9-я рота совершенно неожиданно была поднята по тревоге. Четыре недели назад рота прибыла из рейха; кроме ста сорока трех «новичков», в состав роты входили только капитан, его фельдфебель и шесть унтер-офицеров, принадлежавших ранее другим ротам, которых сейчас уже не было. Форма у прибывших была новенькая, подошвы сапог были еще не истерты, и несколько недель назад ребята пели в Германии «Глория Виктория…».

Рота тяжело зашагала на позиции, люди шли обособленно, направляющего не было, каждые пятьсот метров первые восемь человек заменялись другими, чтобы протаптывать дорогу по снегу глубиной до сорока сантиметров. Ночь была холодной, шли молча, и каждый думал о своем. Все ниже и ниже опускалось небо под тяжестью звезд в тот канун Рождества 1942 года. На востоке засверкали вспышки битвы, словно дальняя зарница; если с того направления дул легкий ветер, то он приносил с собой зловещие «раскаты грома». Часто на небе можно было увидеть зеленые, красные и белые звезды, похожие на огоньки, возвещающие о приближении Рождества.

Спустя два часа 9-я рота проходила мимо батареи с двумя последними орудиями, расчет которой верно исполнял свой долг. У каждого орудия оставалось по десять снарядов. После трех часов тяжелой ходьбы по снегу рота увидела разбитый танк, стоявший у дорожного указателя на Ржев. Экипаж танка помахал проходившим мимо солдатам: «До свидания, товарищи», что прозвучало довольно двусмысленно.

После четырех часов марша по глубокому снегу произошло следующее. Когда рота еле-еле перебиралась через высоту 426,5, шедшие впереди остановились и, протерев глаза от падавшего снега, сделали еще один шаг, чтобы лучше рассмотреть то, что перед ними открылось.