Сталинград. Великая битва глазами военного корреспондента. 1942-1943 - Хейнц Шрётер

Ряды солдат сильно поредели, поэтому приходилось держаться всем вместе. Столами служили доски и ящики, бокалами – кружки. Кому повезло, пил из них водку, а если начинало тошнить, вино. Но в большинстве случаев никого не тошнило, так как пили немецкий чай и талую снеговую воду.

За последние недели солдаты научились не тратить лишних слов, все стали молчаливее.

Такова была картина рождественских праздников в Сталинграде.

Трудно сказать, что руководило людьми, то или иное чувство можно описать лишь тогда, когда оно у человека есть. Можно, однако, с уверенностью сказать, что у всех была тоска по тем, кого они любили, и это чувство переносило их через многие тысячи километров туда, где их ждали. Что еще их объединяло в той ситуации, так это отсутствие подарков друг для друга и небо над головой, которое и в те рождественские дни было красным от дыма и пламени пожаров, и не хотелось верить в то, что это была мантия Бога. И никто, разумеется, не говорил о мире на земле, так как даже в эти рождественские дни люди, не прислушиваясь к голосу Всевышнего, продолжали убивать друг друга.

Водка была в Карповке. За девять дней до окружения прибыл предназначавшийся для фронта состав из сорока трех вагонов. Часть груза была переправлена через Дон или оставлена на складах в Чире и Калаче. Три тысячи семьсот шестьдесят четыре ящика с вином, шампанским, ликером, коньяком. Бутылки с шампанским лопнули от мороза уже во время транспортировки. Десять тысяч бутылок прихватили с собой отступавшие войска, сто тысяч бутылок выпили за свою победу солдаты Красной армии. Почты не было, хотя иногда сбрасывали несколько мешков, но что были эти мешки для такого количества людей? Кто любопытен, тому следует сказать, что триста восемьдесят мешков сталинградской почты сгорели в Жирнове, так как прибывший из Дрездена в день наступления начальник полевого почтового отделения не владел всей ситуацией и поэтому не знал, что уже было сообщение о приближении русских танков, и не догадался поэтому бросить хотя бы по одному мешку в машины, постоянно двигавшиеся в направлении Нижне-Чирской.

Триста восемьдесят мешков – это очень много, а когда пламя охватило сотню мешков, русские уже подошли. Еще в начале января в русских войсках курили «Юно рунд» (марка сигарет). В Ясиноватой стояли тридцать два вагона с тремя с половиной миллионами пачек. Необходимы были машины для их транспортировки, поэтому пачки заблаговременно сложили штабелями и накрыли брезентом. В конце января по распоряжению начальника полевого почтового отделения сухопутных войск все пачки сигарет были распределены по лазаретам, если сигареты в них были еще пригодны для курения.

Многие в котле по этому поводу говорили, что лучше иметь синицу в руках, чем журавля в небе. Несколько десятков имели синицу в руках, а именно жареного гуся, говяжий язык в мадере, шабли или мартель. Другие ели гороховый суп, гуляш из конины или морковь, сваренную в талой снеговой воде. Третьи оттаивали между ног конину, провернутую через мясорубку и положенную в мешки для белья, и ели ее в сыром виде и без соли.

Большинство праздновали Рождество с горьким привкусом во рту, щемящими чувствами, многочисленными паролями в голове, тайным страхом перед распределением кусков хлеба весом по сто граммов, а также с чувством доверия к фюреру или без него. По поводу рождественских передач великогерманского радио или каких-нибудь новых выдумок имперского Министерства пропаганды смеялись или отпускали крепкие словечки, в зависимости от темперамента.

В рождественскую ночь погибло двадцать шесть человек. Нетрудно было запомнить их имена, и солдаты, глубоко потрясенные, стояли у их снежных нор. Четыре недели спустя на поле боя остались лежать десятки тысяч, на которых уже никто не обращал внимания.

В деревянном доме под Вороновом одиннадцать солдат 71-й пехотной дивизии праздновали сочельник. Сначала они пели: «Тихая ночь, святая ночь!» (слова из рождественской песни). Спели нормально. Затем пропели: «О радостное…», при этом губная гармошка исполняла мелодию. Первую строку знали все, вторую строку спели только три человека, третью строку не исполнил уже никто, кроме губной гармошки.

И тут вдруг запел кто-то еще. Голос был чистый и мягкий. Человек пел на немецком языке:

О радостное, о благословенное,Милостивое Рождество.Тебя мы почитаем, тебя хотим мы слушать,Радуйся, радуйся, христианский мир.

Голос доносился из лагеря военнопленных, а пел русский.

В ночь перед Рождеством три солдата, рискуя жизнью, принесли из небольшого лесочка под Гумраком сосну, после чего вырезали из фольги звездочки, а из бумаги для светомаскировки – орнаменты. На Рождество дерево заполыхало огнем на высоте 137 – видно было издалека. Только через час дерево было «сражено» минометным залпом.

В канун Рождества в одном минометном взводе на патефоне дивизионного священника проигрывали рождественскую пластинку Дрезденского церковного хора. В молитве, произнесенной затем священником, прозвучали слова о прорыве через кольцо окружения. После полуночи фельдфебель провел священника по траншее в сторону тыла. Прощание было коротким и немногословным:

– Господин священник, похоже, что я покинул церковь в те счастливые времена, когда не нуждался в ней.

Молчание.

– Но только здесь мы должны были понять, что значит церковь.

– Может быть, только здесь мы могли понять, и мы поняли, что значит родина.

Сотни тысяч людей знают картину «Сталинградская Мадонна», но не знают при этом, как она возникла и кто ее написал. В земляных пещерах вокруг Сталинграда, несмотря на ежедневную опасность и близость смерти, готовились к встрече Рождества.

Санитарный бункер главного врача доктора Курта Ройбера был перегорожен одеялом. В узком помещении врач нарисовал своим раненым и умиравшим товарищам картину для предстоящего празднества. Он знал, что слова мало что значили, гораздо важнее для людей было то, что видели их глаза. Люди молча разглядывали образ матери и ее ребенка, освещенных таинственным светом и укутанных в широкую мантию, и этот образ глубоко проникал в души.

То, что пережили Курт Ройбер и его товарищи, можно прочесть в его письме:

«Праздничная неделя закончилась, оставив людей с мыслями, с коснувшимся их событием войны, ожиданием и надеждами, терпением и уверенностью. Последние дни были наполнены оружейной трескотней и орудийным грохотом, много было раненых, и много было работы. Я долго думал, что мне нарисовать, и остановился на мадонне, или матери с ребенком.

Мой глиняный грот превратился в ателье художника. В крохотном помещении не хватало места для того, чтобы отойти от картины и посмотреть на нее издалека; для этого мне приходилось ставить на мое ложе из досок табуретку, вскарабкиваться на нее и смотреть на картину сверху. Многочисленные падения, ушибы, исчезновение карандашей в глиняных трещинах – все эти неприятные моменты сопровождали создание картины. Для картины большого формата не было подходящей подставки, кроме самостоятельно сколоченного и косо стоявшего стола, вокруг которого двигаться было довольно трудно, приходилось протискиваться между ним и стенами, кроме того, не хватало материала для рисования, в качестве бумаги служила русская географическая карта. Но я хочу сказать, что работа над Мадонной доставляла мне большое удовольствие, и я полностью окунулся в нее.