Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века - Ольга Елисеева

Среди рассказов о знаменитом владельце резиденции Несвиж Кароле Станиславе Радзивилле, одном из последних отпрысков некоронованных королей Литвы, встречается сюжет, очень близкий к «Дубровскому». Радзивилл, прозванный «Пане Коханку»[269], за то что именно с этими словами обращался к любому собеседнику, как-то заврался во время пирушки. Его добрый приятель, бедный шляхтич, живший по соседству, усомнился, получил оплеуху и кинулся на хозяина с ножом. Гостя оттащили и выгнали. Честь бедняги осталась запятнанной, он обратился в суд, но чиновники в угоду богатому ответчику разорили истца. С горя тот явился к Пане Коханку на поклон и заявил: на свете есть только два дурака. Князь, потому что осмелился равнять себя с Екатериной Великой (Радзивилл как раз переживал очередную неудачу из-за участия в очередном польском заговоре). И он, грешный, потому что решился на тяжбу с князем. Пане Коханку расчувствовался, всё простил и вернул земли[270].

П. И. Мельников-Печерский привел эту историю в «Княжне Таракановой». Так зародился «польский след» «Дубровского». Забавные истории о «Пане Коханку» пересказывались в России и издавались во Франции, а среди знакомых поэта были поляки, способные поделиться красками своей истории.

Однако обратим внимание на знаковую разницу в поведении героев. Если бедный шляхтич, перешагнув через свою гордость, сам является к оскорбителю, пусть и давнему приятелю, просить милости, то старик Дубровский тверд до конца. От широты душевной к нему приезжает сам Троекуров, он готов повиниться, потому что действовал не по совести. Этот поступок сразу переносит читателя на родную почву, где и Кудеяр-атаман может раскаяться. И где, по мысли романтика, менее всего нужна третейская сила государства для разрешения конфликта.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

МУЖЬЯ ТАТЬЯНЫ

…умный человек и очень добрый малый, но до него я как-то не охотник по старым нашим отношениям.

Кто нам сказал, что Татьяна не любила мужа? Пушкин?

Неправда. Пушкин устами героини озвучил совсем иное: она и в высшем петербургском свете продолжала питать чувства к Онегину. Однако ее брак очень прочен. Даже появление мужа — «шпор незапный звон раздался» — после разговора главных героев психологически не подводит к дуэли. Казалось бы, единственному средству разрешить скрытый конфликт. Почему?

Прежде всего потому, что Татьяна внутренне права не только перед Онегиным, но и перед тем, кому «отдана». И останется права, даже если гласно признает, что юношеское чувство связывало ее с кузеном супруга. Положим, князь N испытает укол ревности. Положим, будет некоторое время холоден с женой, хотя ему самому — ветерану Наполеоновских войн, поздновато нашедшему спутницу, — вероятно, есть в чем покаяться.

Но в конце концов жизнь вернется на круги своя. Брак не пострадает. Ибо построен на иных основаниях, чем вычитанное из романов чувство уездной барышни или горячее желание молодого офицера побывать в объятиях красавицы-маркитантки.

Люди того времени четко разделяли увлечения и семью. Свободный полет души и обязанности. Социальные и имущественные барьеры часто мешали одному перетечь в другое. Делили жизнь на две половины: до и после венца. Даже мужчины, от которых свет требовал только соблюдения внешних приличий, старались их не нарушать. Так, признанный Дон Жуан своего времени А. X. Бенкендорф, свободно описывавший в мемуарах многочисленные романы, сразу после свадьбы прекратил рассказы о них — дочери могут прочесть, хотя сами увлечения, конечно, оставались.

Для женщин деление на «до» и «после» было еще значимее в силу их зависимого положения. Дамы проводили суровую, почти непреодолимую границу между трепетом девичьего сердца и «любовью супружественной». Уже не раз цитированная нами Аннет Оленина писала в дневнике: «Никогда не будет во мне девственной любви, и ежели выйду замуж, то будет любовь супружественная»[271], то есть основанная на долге, а не на вольном желании.

Глава первая

Долг и воля

За поколение до Анны Алексеевны, до Татьяны и их ровесниц «матушки» вообще считали зазорным добрачное увлечение. Московская дворянка Е. П. Янькова, урожденная Корсакова, выходя замуж в 1793 году, признавалась, что жених ей «приходился по мысли». «Не то чтоб я была в него влюблена (как это срамницы-барышни теперь говорят), — рассуждала она, — но, дай батюшка свое согласие, и я бы не отказала»[272].

Четверть века спустя подобное представление сохранялось, чуть видоизменившись. Девушка прикидывала, кто из подходящих кандидатов был бы ей непротивен в качестве мужа, но ясно сознавала, что не может ответить ему страстью. Разговорившись с приятелем семьи Иваном Андреевичем Крыловым, Аннет записала: «Он вообразил себе, что двор скружил мне голову, и что я пренебрегала бы хорошими партиями, думая выйти за какого-нибудь генерала: в доказательство, что не простираю так далеко своих видов, назвала я ему двух людей, за которых бы вышла, хотя и не влюблена в них: Мейендорфа и Киселева»[273].

Анне Алексеевне не повезло. Полковник Сергей Дмитриевич Киселев, о котором она думала как о влюбленном, женился в Москве по давней взаимной склонности на Елизавете Николаевне Ушаковой. В марте 1830 года Пушкин написал о них П. А. Вяземскому, что «они счастливы до гадости»[274]. А барон Егор Федорович Мейендорф, генерал-майор, командир лейб-гвардии Конного полка, делавший блестящую карьеру, выбрал богатую вдову генерал-адъютанта, героя войны 1812 года Я. А. Потемкина — Ольгу Федоровну, урожденную Брискорн, красавицу на 15 лет его младше[275].

Однако характерно само направление мыслей барышни. Влюбленность — одно. Будущий муж — другое. Блестяще владея пером, Оленина нарисовала в «журнале» картину разбитого девичьего сердца и переход от горя к мысли о браке. Ее роман с неназванным героем — удел воображения, мира мечты. Самый жестокий поступок предмета страсти — не заметил и не посватал. «Кто вчера обрадовался и вместе испугался, увидя в Конюшенной улице коляску, в которой сидел мужчина с полковничьими эполетами и похожий на… — спрашивала себя Оленина. — Но зачем называть его! Зачем вспоминать то счастливое время, когда я жила в идеальном мире, когда думала, что можно быть счастливой или быть за ним, потому что то и другое смешивались в моем воображении: счастье и Он… Ах, зачем попалась мне коляска, она напомнила мне время невозвратное».

Дочки мадам Яньковых читали романы и начинали воображать любовь еще до встречи с реальным человеком. А когда сталкивались с подходящим господином, обрушивали на него давно выношенное и выстраданное чувство. Так случилось и с Татьяной:

Ты в сновиденьях мне являлся,Незримый, ты мне был уж мил,Твой чудный взгляд меня томил,В душе твой голос раздавался!Давно… нет, это был не сон!Ты чуть вошел, я в миг узнала,Вся обомлела, запылалаИ в мыслях молвила: вот он!Не правда ль? Я тебя слыхала:Ты говорил со мной в тиши…И в это самое мгновеньеНе ты ли, милое виденье,В прозрачной темноте мелькнул,Приникнул тихо к изголовью?Не ты ль, с отрадой и любовью,Слова надежды мне шепнул?

Что здесь от реальности? Что от прочитанных книг и от «тоски волнуемой души»? Давно замечено, что чувства, выраженные в «Письме Татьяны», очень книжные[276], они взяты с полки вместе с томиком Ричардсона. Но именно так должна была ощущать и говорить «стройная меланхоличная девушка, воспитанная на романах и на бланманже»[277]. Пушкин сам назвал истории Ричардсона и Руссо «обманами», но и выдуманные страсти могли потрясать барышень почти до потери разума. «Слава Богу, дружбе и рассудку, они взяли верх над расстроенным воображением моим, — свидетельствовала Оленина, — и холодность и спокойствие заменили место пылких страстей и веселых надежд… И к счастью, а то проститься бы надобно с рассудком. Вообразите каникулярный жар в уме, в крови и в воздухе. Это и мудреца могло бы свести с ума»[278].

Все, что Анна пережила в воображении, было для ее сердца реально и вылилось в «тоску душевной пустоты». И вот тут возникала мысль о браке, о семье, о доме. О заботах и «любви супружественной», которая сильно отличается от пережитого прежде. Это отличие составляли не только спокойствие сердца — «холод» по Олениной, но и женские «должности», как тогда говорили. «Муж, будь он ангел, не заменит мне все, что я оставлю».