Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века - Ольга Елисеева

Дворянин тех лет почти не оставался один. «Радение родному человечку» было развито до чрезвычайности. Поэтому, сложись описанная в повести ситуация реально, молодой Дубровский нашел бы более или менее влиятельного покровителя среди дальних родственников или друзей.

Однако Пушкину важна именно атомизация героя. Его выпадение из круга себе подобных. Своего рода изгойство. Романтический герой обязан быть один. И сам решать свои проблемы.

Пока Владимир находится на службе, пока кто-то может ему приказывать, им распорядиться, он еще не стал для автора истинным героем. Только в тот момент, когда Дубровский подает в отставку, он обретает романтичность. Не тогда, когда заводит банду, а именно тогда, когда решает никто ему больше не указ. Разрыв с прежней средой — необходимое условие дальнейшего повествования.

А как сложилась бы судьба молодого офицера, если бы он не пошел на поводу у автора? Если бы не были выполнены перечисленные «допущения»?

Обыденно и по́шло. Обращение с жалобой в Сенат дало бы искомую отсрочку. Надвинулась война с Турцией, в которой гвардия принимала участие. Пушкин описывает Дубровского как человека честолюбивого, храброго и хладнокровного. У такого офицера в условиях боевых действий не возникло бы недостатка в случаях проявить себя. Уйдя из столицы корнетом, наш герой вернулся бы с чинами и искомым Георгием в петлице. Если бы, конечно, не пуля-дура, лихорадка, шальное ядро… да мало ли неожиданностей может прервать офицерскую жизнь в самом расцвете?

Далее почти без паузы следуют польские события. И снова гвардия в походе. И снова ею затыкают самые гиблые места. И снова наш герой геройствует, а чины растут. А там холерные бунты, мятежи в военных поселениях… Словом, возвращается в столицу и оттуда берет отпуск в родные места уже повзрослевший, уставший, возможно, раненый и наверняка награжденный орденами гвардейский офицер в чине, ну скажем, капитана.

Что же его ждет на родине? В Кистеневке? Отец, вероятно, умер. Он и в начале-то повести был плох. Если вспомнить судьбу генерала Измайлова, то нетрудно догадаться, что Троекуров попал под суд. Его имения отобраны в опеку, он уплатил громадный штраф и, возможно, тоже уже не жилец. Осталась его дочь Маша — барышня в трудном положении. По совершеннолетии имущество отца должно вернуться из опеки к ней. Однако чтобы показать себя заслуживающей доверия, девице лучше всего выйти замуж, и тогда дело о передаче деревень наследнице пойдет быстрее.

Наши герои обречены друг на друга самой жизненной ситуацией. Вспомним, ведь это старик Дубровский не желал для сына богатой жены. «Нет, мой Володька не жених Марии Кириловне, — говорил он соседу. — Бедному дворянину, каков он, лучше жениться на бедной дворяночке, да быть главою в доме, чем сделаться приказчиком избалованной бабенки». Сам же Владимир проводил время в мечтах о богатой невесте, и протянуть руку Марии Кириловне для него естественно. Тем более что мадемуазель Троекурова менее всего напоминает «избалованную бабенку».

Складывается парадоксальная ситуация. Реальность предоставляет героям возможность быть счастливыми, а романтическое произведение отнимает ее. Это происходит в силу заранее заданной посылки: освободить персонажа от давления исторических событий, от службы, от власти, которая, нависая над ним, диктует некие шаги и решения. От всего, что не он сам. В данном случае разбойничья шайка — лишь атрибут образа атамана. Дубровский не становится ее частью. От беглых мужиков он так же далек, как от соседей-помещиков, объезжающих стороной Кистеневский лес.

Автор создает ситуацию, когда не события властвуют героем, а он событиями. Владимир сам творит окружающий мир — тот мир, в котором будет жить весь уезд, едва там заведутся разбойники. Собрав шайку, Дубровский образует новую реальность, с которой другим придется согласиться.

Необходимо обратить внимание на одну красноречивую деталь, которая много объяснит нам в пушкинском восприятии героев повести. Прототипы обоих главных персонажей — и Островский, и генерал Измайлов — оказались наказаны властью. Один за то, что разбойничал. Другой за то, что притеснял своих крестьян. Оба пострадали. Государство бестрепетной рукой выдернуло их из привычной жизни и каждому воздало в соответствии с законом.

Ни с Троекуровым, ни с Дубровским такого не происходит. На страницах повести они оба избегают кары. Владимир расстается с разбойниками, после того как награбил достаточно для безбедной жизни, и уезжает за границу. С разбитым сердцем, но полным кошельком. А Кирила Петрович, благодаря любви атамана к Маше, избавлен от каких бы то ни было посягательств. Почему?

Да потому, что и главного положительного, и главного отрицательного персонажа Пушкин любит, каждого по-своему. Горячо и сильно. Он не готов отдать их на съедение безличной государственной власти. Ведь и Троекуров не менее романтичен, чем Дубровский. Только его романтика и удаль со знаком минус.

Пушкина интересовали такие характеры. Это богатый, яркий, самобытный образ. Пусть и самодур, зато широкая натура, по-настоящему русская. Он и медведей спустит, и наградит по-царски. Вспомним, ведь Кирила Петрович готов помириться со старым Дубровским, он едет к нему, но несчастного разбивает удар. Он и Дефоржа полюбил за храбрость. В сущности, Владимир был бы прекрасным зятем Троекурову — оба они масштабные личности.

Если внимательно вчитаться в текст, то противостояние этих персонажей внешнее и обусловлено оно обстоятельствами, а не характерами. Не Дубровский противопоставлен Троекурову, а оба они противолежат третьему лицу — некой тени, злому гению, скользкому и холодному князю Верейскому. Это дворянин новой формации — воспитанный, долго живший и состарившийся за границей. Хищник, налагающий руку на то, что дорого нашим антиподам, — на Машу, которую отец, как подчеркивает Пушкин, несмотря на грубость, очень любил.

В Верейском нет ничего широкого, яркого, русского. Подспудно читатель ощущает, что, случись новая гроза, вроде 1812 года, и Дубровский с Троекуровым окажутся по одну сторону. Недаром генерал Измайлов довел свое ополчение до Монмартра. А где будет Верейский? Бог весть. Может, сбежит. Может, подастся к французам. Во всяком случае, его место — на противоположной стороне.

Так вот, обоих своих любимых персонажей Пушкин выводит из-под тяжкого удара государства. Они оба неподсудны той довлеющей силе, которая обезличивает и уравнивает всех, пусть и перед законом.

В отличие от обыденной жизни, веером выкидывающей разные, в том числе и благие, исходы, в тексте, подобном «Дубровскому», хорошего конца быть не может. Грустное развитие событий заложено изначально. Оно неизбежно, именно благодаря уходу автора в некое «русское постоянное» — отвлеченное «всегда», куда реальная история на самом деле не допускается…

Когда автор впервые выступал с докладом о «Дневнике Дубровского» в Институте всемирной истории Российской академии наук, при обсуждении прозвучала любопытная реплика. Действия Дубровского, собравшего шайку и перепугавшего всю округу, очень похожи на традиционные польские «наезды» — регулярные вылазки шляхты с вооруженными холопами друг против друга.

Это и правда так. Недаром прототип Владимира — белорусский дворянин. Да и фамилия на «-ский» в XIX веке ассоциировалась больше с польскими землями, чем с коренными русскими.

В России возможности наезда со времен Московского государства противопоставлялся суд — обращение к царю по местническим и земельным вопросам. Романтическому праву силы противолежала весьма прозаическая, но действенная практика решения спора законным путем. Которая, впрочем, не исключала ни бытового самодурства, ни нравственной потребности дать отпор. И в XVIII, и в XIX веках длительные разбирательства по делам мелких помещиков, обиженных богатыми соседями, шли чередой. Один из биографов Льва Измайлова — С. Т. Славутенко, кстати тоже выходец с бывшей польской «украины», — вспоминал о своей собственной родне: «История моего деда, отца матери, несколько похожа на повесть Пушкина „Дубровский“… богатый помещик разорил бедного (такие случаи бывали повсеместно)»[267].

Современниками Пушкина поведение Троекурова воспринималось не просто как домашняя тирания, а как тирания доморощенная. В. Г. Белинский писал: «Старинный быт русского дворянства в лице Троекурова изображен с ужасающей верностью»[268]. Между тем в 30-е годы XIX века о нравах русской старины судили скорее по наитию, серьезные исследования еще не были написаны. Нравы же, как писал князь М. М. Щербатов, подверглись сильной порче — «повреждению» — в том числе и от воздействия соседей, чьи земли молодая империя присоединяла к своим и чья повседневная жизнь казалась такой соблазнительной.