Принцесса Володимирская - Евгений Салиас-де-Турнемир

Майер отказался приехать наотрез и просил прислать кого-нибудь к себе для переговоров по поводу его письма.

И отец Игнатий явился к Майеру и предложил решить дело самым простым образом. Прежде всего он предложил купить молчание молодой девушки, а затем, взамен известной суммы денег, достаточной для ее хотя бы и скромного, но безбедного существования, она должна обязаться выехать из Киля и никогда не проживать ни в герцогстве, ни в соседних с ним владениях.

Конечно, Майер был в восторге от такого благоприятного оборота дела, но, насколько мог, постарался скрыть свою радость от иезуита и предложил ему повидаться с самой молодой девушкой.

На другой день отец Игнатий был уже в сумасшедшем доме и сделал самый глупый и неосторожный шаг за всю свою жизнь.

Когда он вместе с директором явился в приемную, а молодую девушку вызвали, чтобы повидаться с ее прежним знакомым, желающим побеседовать с ней, красавица спокойно и даже отчасти радостно, ожидая увидеть кого-либо из прежних обитателей замка, вошла в приемную. Но когда она увидела отца Игнатия, с ней сделался такой припадок, после которого, конечно, она могла бы остаться в сумасшедшем доме на всю свою жизнь. Даже хлопотавший за нее директор в эти минуты не был вполне убежден, в здравом ли состоянии рассудок молодой девушки.

Как когда-то в кабинете отца, через несколько часов после его убийства, Людовика страстной порывистой речью увлекла за собой всех обитателей замка и заставила себе повиноваться до приезда суда, точно так же теперь голос ее зазвучал на весь дом. Все, что было в соседних горницах, все сошлось на ее звучный, страстный, но мелодичный голос. И все увидали молодую красавицу, бледную, с чудно сверкающим взором, которая проклинала человека, облаченного духовным саном, лицо которого, стараясь выразить смирение и немного презрения, было все-таки мертвенно бледно. На его кроткие просьбы успокоиться, не волноваться, на его кроткие ответы молодая девушка отвечала вескими и еще более ужасными вопросами или обвинениями.

– В спальне убитого отца слуга нашел флакон, не принадлежащий ему. Он передал его мне, и я никогда не расстаюсь с ним – вот он! Чей это флакон – неизвестно, но вы знаете и вы помните… А я клянусь Богом и памятью моего отца, что за два года перед тем вы и меня… вспомните… усыпили точно так же из такого же флакона… И хотя я говорю это здесь, в одной из горниц дома умалишенных, но я чувствую, я верю, что все эти люди, нас окружающие в эту минуту, чувствуют, что я говорю правду… Пусть они взглянут пристально в ваше лицо, духовный отец, и оно подтвердит еще более слова мои.

Действительно, в этот день не сходившая с ума часть обитателей дома умалишенных разделилась на два лагеря. Многие искренно поверили, что молодая девушка вполне владеет своим рассудком и, зная про страшное преступление, не может его доказать.

Отец Игнатий, желавший остаться наедине с молодою девушкой и переговорить, купить ее молчание и обязаться выплачивать ежегодно известную сумму денег, конечно, не достиг цели: вместо совещания вышел для него только глупый скандал. Когда, прерывая страстную речь девушки, он сказал, что желал бы переговорить с нею наедине, она отвечала, что у нее не может быть никакого дела с убийцею ее отца.

Отец Игнатий вернулся в замок с убеждением, что надо будет действовать через какое-нибудь посредствующее лицо; лишний свидетель этих переговоров был бы только лишней обузой, и поэтому пришлось снова вернуться к Майеру и просить его помощи.

Не далее как через неделю после этого молодая девушка была выпущена из дома умалишенных на квартиру старика музыканта, при соблюдении, однако, еще большей тайны, нежели тогда, когда ее привезли.

Отец Игнатий поставил условием, чтобы она немедленно уехала из Киля, чтобы в городе не знали об ее освобождении, чтобы она как бы пропала без вести. И с тем вместе он обязал директора пустить слух о ее бегстве; в случае потери места ему было обещано вознаграждение. Однако город все-таки узнал правду, и высшее общество, и круг знакомых старика музыканта знали, что молодая девушка не бежала, а была добровольно освобождена теткой и даже получила деньги на существование.

IV

«Если бы вы были бедная девушка, какую бы я из вас сделал замечательную артистку!» – наивно искренне восклицал когда-то зачастую Майер, давая уроки или играя в домашних концертах вместе со своею ученицею.

И вдруг фортуна, будто услыхав наконец эти восклицания старика музыканта, промчалась через замок Краковского и перевернула все: отшвырнула в сторону герцогскую корону, которая была уже почти на голове юной красавицы, уничтожила единым взмахом ее общественное положение и из обожаемой всеми обитательницы замка сделала ее заключенной в маленькой горнице дома сумасшедших, а затем тотчас вывела и оттуда на свободу.

Не прошло года, как Майер уже восклицал спасенной им молодой девушке:

– Вы увидите, какая завидная участь ожидает вас! Что такое герцогский престол! Что такое могущество владык мира сего, правящих народами всегда против их собственной воли! Истинное могущество, истинные владыки мира сего – это мы, служители муз… Вы – красавица, вы – воплощение красоты, молодости и большого дарования, будете той же великой герцогиней, той же правительницей душ и сердец не одного какого-нибудь герцогства, а правительницей всей Германии, всей Европы – целого цивилизованного мира!

Восторженные слова талантливого, хотя уже слабого силами старика, конечно, не могли не подействовать на молодую девушку. Пробыв в доме Майера достаточно времени, чтобы заручиться подложным паспортом, и старик, и юная артистка – отныне странствующая музыкантша – быстро и весело пустились в путь, изгоняемые из Киля условием, заключенным с отцом Игнатием.

Первый город на пути, где пришлось Алине Франк, не покидавшей никогда стен замка своего отца, не игравшей никогда ни на каком инструменте в присутствии кого-либо чужого, а исключительно перед своими друзьями и домашними, пришлось сразу выступить перед большой публикой. И в первый раз, что красавица поднялась на подмостки, освещенные со всех сторон, она, конечно, потерялась от чувства робости; но не столько яркие свечи, сиявшие вокруг нее рядами, ослепляли ее, сколько ослепляли и даже жгли ее тысячи глаз, на нее устремленных.

Едва приблизилась она к своей арфе, села и начала машинально играть давно известную и заученную пьесу, нарочно избранную Майером для начала, для первой пробы, – и вдруг ее робость исчезла.

Что ей за дело, что она ошибется? Что ей за дело, что она сыграет плохо? Подобная мысль и не приходила ей в голову. В эту минуту, когда руки ее перебирали привычный ряд струн, на этих подмостках из плохих потертых досок, между нею и рядами разнохарактерной публики вдруг будто появилась чья-то тень… Образ убитого отца вдруг восстал перед нею, грустный, тоскующий, и будто голос его прошептал ей на ухо: «Обожаемая дочь магната, миллионера Краковского, будущая владетельная герцогиня играет за деньги, из-за куска насущного хлеба, в каком-то балагане, среди огарков свечей, перед такой публикой, которую она не пустила бы и на порог своего дома».