Собрание сочинений. Т.3. Дружба - Антонина Коптяева

Хирург вымыл руки, надел перчатки, сам сменил повязку на ране. Смольников так и не сменил ее. И снова Иван Иванович вскипел гневом: «Женщины работают, не щадя себя! Та же Лариса Фирсова… Лариса… — Заныло сердце, когда представилась она, отчужденная, с письмом в руках. — Ну вот, совсем отошла от меня. И ничего тут не поделаешь, обижаться нельзя…»

Когда хирург осторожно прятал концы бинта под повязку, раненый открыл глаза и остановил замутненный взгляд на его лице.

— Что, дорогой, как чувствуешь себя? Чувствуешь как? — тихо, но настойчиво, словно пробивая туман, затемнявший сознание больного, спросил доктор.

— Болит. Голова болит, — подавленным голосом произнес Петров. — Прямо разрывается… голова…

«Да, да, да, те же распирающие боли, что и в любой части тела при гангрене, — отметил хирург. — По-видимому, размозженное вещество мозга — такая же питательная среда для анаэробных бактерий, как мышцы».

— Боли-ит. Боли-ит, — повторял Петров, цепляясь слабыми пальцами за рукав хирурга.

Иван Иванович промолчал, только погладил свободной рукой плечо раненого. Но ему вспомнилось несколько случаев в его фронтовой работе, похожих на этот, когда удалось прекратить выпячивание мозга, уходящего из черепной коробки. Раненые пережили роковые десять дней и были эвакуированы. То же было в госпитале на подступах к Сталинграду. Но там провести дополнительное исследование не смогли: лаборатория и переданные туда анализы погибли от взрыва авиабомбы. Тогда-то и прослезился Аржанов, поведав Логунову о своем огорчении. Ведь один и тот же микроб отличается разной степенью ядовитости, в зависимости от свойств окружающей его среды. Могут образоваться сульфамидоустойчивые микробы. Никаких указаний, никакого опыта по этой части нет. Но неужели отказаться от лечения?

Все протестует в душе хирурга.

Конечно, течение болезни очень бурное, но нельзя опускать руки, даже не пытаясь облегчить страдания раненого.

— Вас просят в операционную! — второй раз окликнула Галиева, стоя за спиной Аржанова.

Иван Иванович обернулся, еще погруженный в раздумье.

— Вас зовут в операционную. Там ранение позвоночника. — Помедлив, Галиева тише добавила. — Говорят, батальон на вокзале совсем отрезан от своего полка. Отрезан и теперь… теперь его окружили…

Оставшись один в палате, где лежали раненые с гангреной, Смольников, еще более напуганный сообщением Галиевой, вспомнил полуразрушенное белое здание вокзала с остатками решеток и круглых окон на фронтонах крыши, обгорелые вагоны на путях, покоробленных взрывами, задымленную башню водокачки, пробитую снарядами, которую теперь видно с берега Волги. Если батальон отрезан, то его, конечно, уничтожат. Расправятся и с полком… расправятся с дивизией, с армией Чуйкова, которая пытается закрепиться над волжским обрывом. Всех, всех столкнут, раздавят, сметут фашистские танки, как сметает лавина горного обвала постройки, поставленные слабыми человеческими руками.

Рассуждения Смольникова были прерваны очередным налетом авиации.

— Легко сказать: поборите страх! — прошептал он и, чувствуя, как смертельный холод сковывает его тело, забился в угол перевязочной, зажмурился, закрыл лицо руками. — Вон как завывают там, наверху.

Штольня сделана саперами добротно. Но поможет ли, спасет ли это, если обвалится круча берега? Тогда здесь можно оказаться в положении заживо погребенного. В таких случаях люди задыхаются быстро. Но как ни быстро, а с полчаса, а то и целые сутки промучаешься.

Вот бомба рухнула, затрещали бревна крепления, зашелестела, потекла осыпавшаяся земля. Смольников вскочил, растерянно заметался.

«Можно ли работать в таких условиях? Все назначения перепутались в голове врача: кому спинномозговой прокол, кому стрептоцид, какую и у кого взять пробу для анализа? Они сумасшедшие: Решетов, Злобин, Аржанов, эта гордячка Фирсова, насмешница Шефер. Мучают умирающих людей, мучаются сами, истязают меня своими приставаниями. Могли ведь обратиться в санотдел армии или сануправление фронта, в Москву… Военные куда ни шло: они с оружием, их этому обучили, ну и пусть дерутся! Но почему же врачи должны страдать здесь? Страдать и погибнуть!»

И вдруг Смольникова точно осенило: пускают плотики по течению.

— Я смертельно устал, — прошептал он и пожалел о том, что его до сих пор не ранили. — Хорошо бы! Конечно, не в голову, и не отрывало бы руку или ногу, пусть ранение в живот, хотя и это страшно.

Но… на миг он испытал нечто вроде смущения: его оперировал бы Злобин или Аржанов, и Фирсовой можно довериться — эти сумасшедшие работали не только самоотверженно, но и умело. Ну и пусть — вольному воля. Смольников сердито махнул рукой, накинул шинель, напялил каску, взял нож, бечевку, немного продуктов, не забыл и индивидуальный пакет на всякий случай и, как только стихла бомбежка, не оглянувшись на раненых, среди которых бодрствовала послушная ему сестра, выбежал из подземелья.

Что за страшная ночь! Вдруг вспомнилось детство, пахнущее парным молоком и травами, и то, как он вместе с матерью был застигнут грозовым ливнем в поле. Мать, жена сельского врача, очень боялась грозы. Она присела под кустом, обняв семилетнего Петушка и, закрывая его глаза от молнии ладонями, вздрагивала при каждом ударе грома, шепча молитвы. Мальчик тоже пугался, но, чувствуя рядом надежную защиту, выглядывал, словно цыпленок из-под теплого крыла наседки.

Сейчас ночь была сухая, накаленная военной грозой. Всюду бугры блиндажей и щели, забитые людьми. А с обрыва доносится шум борьбы. Там, среди развалин, крики, пальба, грохот рвущихся снарядов. Где свои, где чужие? Как держатся красноармейцы, зачем дерутся, если нет никакой надежды хотя бы на временный успех.

Фью! Фью! Фиу-фиу! — непрерывно посвистывает в воздухе. И любой из этих звуков несет с собою смерть или непоправимое уродство.

Сесть на баржу Смольников не рассчитывал — спросят документы, уличат как дезертира; лодки боялся: может перевернуться, дать течь, в ней надо грести, и ее далеко видно. Он искал что-нибудь похожее на плотик. И будто нарочно небольшой плот, размером с дверь солидного учреждения, оказался у берега. И бревно сбоку, точь-в-точь как говорил Аржанов… Смольников подбежал к своей находке. Забыв все на свете, он ощупал то, что стояло на крепко сбитых досках: железная ванна, а в ней ящичек вроде походной рации. Кто это приготовил? Для чего? Смольникову было некогда раздумывать. Одним взмахом ножа он отсек причальную веревку и, забредая по колено, по пояс, повел плотик на быстрину, сел на слегка погрузившиеся доски, схватил привязанный тут же обломок весла и начал лихорадочно грести подальше от берега, где все гремело и сверкало огнями. Только отплыв метров на полтораста, он вздохнул облегченно, хотел лечь, натолкнулся на ванну, торопливо столкнул ее вместе с радиопередатчиком в воду. Глухо булькнуло… «Не попасть бы под катер или баржу», — думал беглец, с ужасом прислушиваясь к постукиванию моторов то справа, то слева, то почти над головой, когда, разрезая волны и вздымая каскады брызг, мимо проходили суда, окатывая плот черной, стеклянно отсвечивавшей водой.

Никому дела не было до человека, лежавшего на этом плоту: волгари ко всему привыкли и обходили его стороной. Смольников немного, успокоился, но только устроился поудобнее, белый свет ракет, сброшенных на парашютах, разлился над рекой, разогнав спасительную темноту, и враз налетевшие самолеты стали бомбить суда, сновавшие между городом и Заволжьем.

— Господи, помоги! — взмолился Петр Петрович, прижимаясь к плотику, хотя вода хлестала ему в лицо и в уши. Не догадался лихой разведчик или моряк-корректировщик устроить на своем утлом суденышке хотя бы небольшое изголовье.

Высокий водяной столб взлетел из черных глубин неподалеку и, с шумом обрушась, качнул плотик крутой волной. Задыхаясь и отплевываясь, Смольников посмотрел в сторону берега… Круча переходила в широкую выемку — устье балки, по которой протекала Царица. Тут сидели фашисты. Вот когда он ощутил по-настоящему жгучую ненависть к ним: казалось, все дула вражеских пулеметов были устремлены на жалкий плотик, на котором он распластался.

Вдруг врач подумал, какой отчаянный поступок он совершил, когда, украв этот плотик, поплыл по течению, отдавшись во власть смерти. Может быть, еще что-нибудь пришло бы ему в голову и он увидел бы весь свой позор, выставленный на плавучем эшафоте, но под берегом злобной скороговоркой затрещал крупнокалиберный пулемет. Пули зачмокали рядом, догоняя проскользнувший было плотик, расщепили верх бревна, прошили его насквозь… И тогда все страхи кончились.

— Они еще держатся! — сказала Наташа, настораживаясь. — Слышите, гранаты рвутся?

Лина, отбросив со лба волосы и вытянув тонкую шею, тоже вслушалась: