Собрание сочинений. Т.3. Дружба - Антонина Коптяева

Рассматривая систему сигнализации, Родимцев вспомнил конец марша и кошмар, в который превратилась центральная переправа через Волгу. Такого обстрела и такой бомбежки на воде никто не представлял. Но волгари и бронекатера Волжской военной флотилии продолжали работу, не оглядываясь на потери. Дивизии предстояло сегодня в ночь одолеть это препятствие, а впереди было еще более трудное — остановить врага. Чуйков предлагал новую тактику уличного боя. Доводы его убедительны. Успешно держит группа Коробова оборону в доме! Полки полегли, а горстка солдат стоит, и налеты авиации ей не угрожают.

— Может быть, вам не нравится обстановка на этом берегу? — не скрыл досады Чуйков, видя заминку Родимцева.

Молодой генерал еще больше нахмурился, плечи его ссутулились, и он стал похож в своем коротком раздумье на степного орла, сидящего на кургане.

«Да, обстановка исключительно неблагоприятная. И если жизнь уже подсказала Чуйкову разумное — штурмовые группы, — то надо этим воспользоваться». Родимцев выпрямился, взглянул в глаза Чуйкову: — Принимаем приказ, товарищ командарм!

— Хорошая новость! Наши потеснили врага в центре и отбили вокзал, — выпалил запыхавшийся Хижняк, входя в операционную. — На Мамаевом кургане фашисты тоже отброшены. Они никак не ожидали нашего наступления…

— Молодцы чуйковцы! — Иван Иванович заулыбался, на минуту отвлекся от работы. — То-то сегодня слышалась в центре такая стрельба!

— А мне показалось, на Мамаевом кургане больше шумели, — возразил Злобин.

Точно теплый ветерок пролетел по отсекам штольни. Оживились даже раненые, ожидавшие очереди на операцию.

— Теперь вздохнем маленько.

— Не рано ли обрадовались?

— Чего там не рано! Все-таки попятили их от края. Танки-то с вокзала прорвались было к Хользунову, к пристани…

— Да, тут край — в Волге быть, а неохота.

Вошла сияющая Софья Шефер:

— Лариса, тебе письмо! Полевая почта… От Алексея Фирсова. От мужа, да?

Лицо Ларисы залилось ярким румянцем; забыв о раненом, которого положили на ее стол, она бросилась к Софье, нетерпеливо протягивая руку, просвечивавшую в желтоватой резине.

— Да ты хоть перчатки-то сними. — Любуясь ее радостью, Софья отдала письмо и взглянула на Аржанова.

Он стоял вполоборота к ним — пристально следил за Ларисой, не замечая взгляда Софьи Шефер, и сразу было видно, как взволновало его получение письма от Фирсова. Конечно, не мог желать и не желал он ему плохого, тем более что все говорило за то, что муж Ларисы — командир танковой бригады — очень хороший человек. Но мог ведь он полюбить другую? Хотя и это трудно укладывалось в мыслях Ивана Ивановича: разве можно, имея такую жену, увлечься другой женщиной? Как-то само собой сложилось, будто нет мужа у Ларисы Фирсовой. Ну, был, а потом исчез… И так много места занимала в душе хирурга Аржанова она сама, что уже не мог там вместиться Алексей Фирсов. А вот он явился…

Стоит женщина в белом халате, держит обеими руками листок почтовой бумаги, и чувствуется: нет ее здесь — вся в прошлом, вся в будущем, подняла затуманенные глаза, чуть дрогнула, встретив пытливый взгляд Аржанова, — что он теперь для нее?!

— От мужа! — поделилась как будто нехотя своей радостью.

— Ранен?

— Нет. Жив, здоров! Надо же, совсем было потерялся!..

Поборов смятение, Иван Иванович сказал неопределенно:

— Да, да, да! На войне бывает…

— Милочка Лариса Петровна, а что я говорила! — торжествующе воскликнула Софья Вениаминовна.

Она ничего не говорила по этому поводу, так как Лариса не любила плакаться, но Софья не кривила душой ради случая. Просто она всегда и всех успокаивала, везде наводила порядок, и ей казалось теперь, что в свое время она утешала и Ларису.

— Где же он пропадал столько времени? — спросил Решетов, ласково посмотрев на молодого хирурга и тоже от души порадовавшись за нее.

— Был в окружении. Прорвались с танковым десантом в тыл врага. Получили задание. В помощь партизанам. А обратно на том направлении их не выпустили. Они там и воевали, — сбивчиво от волнения и горделиво за мужа ответила Лариса, продолжая держать перед собой развернутое письмо.

«Как обрадуется Алеша! — думала она о сынишке. — Ведь он так ждет весточки об отце!.. А ты? — строго спросила она себя. — Может быть, ты только за сына радуешься?» Глаза ее широко открылись, и она сердито и настороженно осмотрелась, словно испугалась, что кто-то может подслушать ее мысли.

«Кто-то» — конечно, не Решетов и не Софья Шефер — стоял у стола и задумчиво теребил, расправлял край постланной на нем белой клеенки. Очевидная бесцельность этого занятия, растерянное выражение лица хирурга, что-то жалкое в его позе — все больно кольнуло Ларису. И так досадно ей стало на себя, на свою непонятную ветреность. Да, она не испытывала прежнего счастья, держа в руках долгожданное письмо. Только облегчение: наконец-то нашелся! Только успокоение: жив, здоров дорогой друг!.. Может быть, оттого, что немножечко отлегло на душе, и откликнулась она сразу тепло и живо на грусть Аржанова. «Не надо! Как ты можешь? Как не стыдно!» — сказала себе Лариса.

— Почему к нам не поступают раненые с вокзала? — спросила в блиндаже операционной Софья Шефер. — И вообще из центра города не поступают!

— Наши бойцы дерутся там в условиях почти полного окружения. Немцы бросили все силы, чтобы вернуть утраченные позиции, — сказал Иван Иванович, очень осунувшийся и угрюмый.

— Вы уже разуверились в наступлении? — так и вцепился в него Смольников, подошедший с какими-то флаконами в руках.

— Я ни в чем не разуверился. На Мамаевом кургане наступаем успешно. Речь идет о раненых подразделений, которые держат вокзал и штурмуют кварталы у Царицы. Говорят, их выносят ночью из развалин и пускают вплавь по Волге.

— То есть как это вплавь? — удивилась Лариса, опустив маску, которую собиралась надеть.

— Очень просто — привязывают человека к плотику или к большой двери, сбоку прилаживают бревно для защиты от пуль и пускают по течению…

— Это так же просто, как наши комсомольцы ловят раненых, — сказал Решетов. — Между прочим, расчет верный, кто-то из местных жителей сообразил, что течение выносит плотики к берегу в излучине Волги возле Купоросного. Конечно, если они благополучно минуют место, доступное обстрелу с Дар-горы и устья Царицы. Сейчас сообщили, что штаб армии перебрался в район нефтебазы. Значит, еще живем!

— Я зашел к вам посоветоваться насчет дозировки противогангренозной сыворотки бойцу Петрову… — обратился страшно встревоженный Смольников к Ивану Ивановичу.

— Три дозы ежедневно. Внутрь сульфидин и стрептоцид. Как он себя чувствует?

— Сознание затемнено. Нарастает выпадение мозгового вещества.

— Сделайте спинномозговой прокол, введите раствор белого стрептоцида. На рану — повязку с эмульсией. Сердце поддерживайте камфорой… Позднее я сам зайду. А как дела у Лебедева?

— Лебедев умер. Да, да, умер! — торопливо повторил Смольников. — Я сделал все, что мог… — запальчиво воскликнул он, хотя Иван Иванович не вымолвил и слова. — Никто из таких раненых не достигал еще фронтовых госпиталей.

— А надо, чтобы хоть какая-то часть из них попадала туда.

— Но не в этих же условиях. — Смольников зажмурился: громовой удар раздался рядом с подземельем. — Если я вам не нравлюсь, отчислите меня, п-по-жалуйста, — сказал он, став белым, как его халат.

— Напрасно вы так говорите! — Иван Иванович пытливо всмотрелся в лицо терапевта. — Поймите, каждому человеку по-своему страшно, и все хотят жить. Но мы в укрытии работаем, а бойцы находятся под огнем.

Смольников промолчал, и главный хирург подземного госпиталя понял, что его слова не доходят до врача, который думал сейчас только о собственном спасении.

— Вам нужен научный багаж, и вы хотите, чтобы я здесь, подвергаясь ежеминутно смертельной опасности, занимался вашими экспериментами? — не удержался Смольников, вообразив, что перед ним отступают.

Аржанов вздрогнул, словно его неожиданно кольнули ножом.

— Вы не только трусливы, но вы просто… просто… — Он отвернулся, обуреваемый желанием выругаться, и вышел из отсека операционной.

…Раненый лежал неподвижно. Темнели провалы его полузакрытых глаз, чернели густые брови, вздернутая губа пересохшего рта обтянулась над младенчески белыми, острыми зубами. Дышал он часто, но лишь чуть-чуть захватывая воздух, точно боялся обжечься глубоким вздохом.

«Это Петров. — Иван Иванович наклонился, всматриваясь в уже знакомые черты. — Сквозное осколочное ранение в правое бедро и плечо, осколок в лобно-теменной области… Раны ноги и руки протекают сравнительно благополучно, а ранение черепа представляет страшную картину. Осколок протащил в мозг кусок сукна от пилотки, обрывки кожи с волосами. Пыль, жара… и началось грозное осложнение, очень похожее на анаэробную инфекцию мозга. Конечно, в острых случаях такие раненые гибнут, не доходя до госпиталей фронтового района. Смольников прав. Но разве все эти раненые безнадежны? Нужно самое активное комплексное лечение, а врач оказался размазней, тряпкой, дрянью. — Иван Иванович проверил пульс больного. — Очень частый, а температура не свыше тридцати семи и трех, такое же расхождение, как и при газовой гангрене».