Фома Верующий - Константин Сазонов

Эрсин ненадолго опешил. Потом разулыбался и полез обниматься.

— Дорогой друг, да ты профессор! Ты бы мог стать хорошим исламским проповедником. Приезжай к нам.

— Спасибо за приглашение, но… мне кажется, я уже все сказал.

Эрхан локтевым сгибом обхватил шею товарища и со смехом легко толкнул кулаком под ребра.

— Не понял ты человека, а я тебе говорю, что джихад — это опасно для человечества. Ну вот как можно убивать себе подобных именем Всевышнего, а ведь читал, читал, что это всего лишь праведный путь. Путь к себе, Эрсин. Не путайте кислое с пресным и не слушайте толкователей.

Друзья приглашают меня позавтракать свежей выпечкой с кислым молоком в ближайшей пекарне, в столь ранний час они уже открыты. Мы выходим в морозное утро из подъезда и занимаем столик в небольшом заведении в ста метрах от входа в хостел. Бурек с мясом только из печи восхитителен. Эрхан кусает пирог, закрыв глаза от удовольствия. «Как хорошо, что в Сербии кругом такие пекарни. В Стамбуле рано утром сложно найти такой свежий и вкусный бурек». Мы сосредоточены на еде как пилот самолета бывает сосредоточен на приборах. Как только последние куски улетают с тарелок, голос подает Эрсин:

— Так интересно. Мои предки были военными и принимали участие во всех войнах с Россией. А прапрадед и вовсе был призван в армию, но не успел сделать ни одного выстрела. Они все просто замерзли в горах. Мы кутаемся в теплые куртки, а тебе здешний адский мороз вроде как нипочем? Почему так, мы же оба люди?

Мне становится смешно:

— Эрсин, ты просто не был в это время в России. По нашим меркам сейчас здесь никак не зимняя температура. А вообще на морозе люди лучше сохраняются. Да и ум хорошо держать в холоде.

Мы просим счет. Завидев деньги в моей руке, приятели начинают дружно громко протестовать. «Нет, нет, мы не позволим тебе платить. Ты наш друг, и нам приятно сегодня тебя угостить. Давайте выпьем еще кофе по-турецки».

За десертом мы рассказываем друг другу о повседневной жизни. Эрхан сокрушается и говорит, что все верующие мусульмане поддерживают действующий политический режим в Турции из-за его базы на традиционных ценностях, но они почему-то не замечают очевидных вещей. Эрхан опускает взгляд к полу: «Мой отец продал дом, в котором мы с братьями выросли. Наше семейное гнездо. Он сделал это только потому, что иначе ему было нормально не прожить, даже несмотря на нашу помощь». Меня опять называют Профессором и приглашают в Стамбул. «Если ты приедешь, мой дом для тебя открыт, я покажу тебе лучшие места», — подводит черту под нашим общением Эрхан.

На выходе из пекарни решаю остаться в одиночестве на утренней улице и пройтись по городу, пока не очень многолюдно и уже ощутимо тепло. Я двигаюсь к началу пешеходной зоны, над которой уже разносится мелодия аккордеона и гитары. Двое колоритных стариков с благородными седыми усами исполняют попурри из народных мелодий, и вокруг них уже собрались небольшие кучки праздных зевак, кто-то пытается танцевать, ловит ритм и утопает в раннем голубином облаке. Город просыпается быстро: вот на угол дома, где ранее располагался ресторан «Царь Александр», выкатился на своей безногой тележке с грязными колесами калека недавней войны, на чьем лице навсегда запечатлелась нервная дрожь контузии, возле него с куском пиццы остановился какой-то знакомый и завел разговор. Чуть поодаль расположилась старушка, которая кидала по одной крошке хлеба молодой сизарихе, заставляя ее исполнять замысловатый танец. Каждый камень в этой отполированной миллионами подошв брусчатке помнит любую из тех двадцати двух бомбардировок, которые обрушились на Белград за все современные войны. Над гранитной безмолвной памятью было все такое же бездонное небо, приходили и уходили люди, неторопливый пейзаж все так же проплывал по радужке глаз, устремленных в невеселую даль поверх течения такой непростой, но вечно воскресающей жизни. А человек все так же, по-прежнему был потерян между шершавых городских стен, один на один со своей судьбой. Этот человек прятал седые пряди в толщу пухового платка и смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Я протянул старушке деньги. Голубица перестала плясать. Вослед полушепотом раздалось: «Спасибо тебе большое, сынок».

27 ЯНВАРЯ 2014 Г. БЕЛГРАД, СЕРБИЯ

Мои турецкие товарищи уехали рано утром. Перед отъездом Эрсин еще раз пытался меня уговорить тотчас отправиться в Стамбул и осесть там навечно. Но теперь мы просто обменялись шутками. Обнявшись с каждым, я пожелал им счастливого пути и направился в свою комнату. Сегодня я планировал съездить на военный мемориал Ново-Гробле и выбраться куда-нибудь за город, но пока находился в раздумьях, куда именно. Таня, Филипп и компания советовали обязательно забраться на гору Авала с телебашней, откуда открывался захватывающий дух вид на город, но туристические места чем-то отталкивали меня, быть может, своей приземленной массовостью и отсутствием тишины. В маленькое оконце комнаты я хорошо видел нарастающий ярко-желтый столб, который разбавил розовую рассветную палитру. Потом, как обычно, послышались обыденные, точно пропахшие старым постным маслом, голоса в коридоре. Открыв дверь, я вышел поздороваться в пыльные утренние краски стен и услышал негромкую русскую речь. Возле рецепции оформлялись две девушки и пытались выяснить, как с наибольшей пользой потратить два дня, которые выдались в Белграде по пути из Вены в Будапешт. Диалог явно не клеился, портье и гостьи не понимали друг друга, и я решил добровольно взять на себя роль переводчика. Подруги, узнав, что я после обеда буду готов составить им компанию, несказанно обрадовались, взяли у меня номер телефона и обещали позвонить, как только отдохнут с дороги после бессонной ночи в пути. Лена и Ксения были футбольными фанатками из Петербурга и летали на игру «Зенита» в Австрии, а заодно решили устроить себе небольшие выходные в странах по соседству. Я предложил позавтракать вместе, но подруги отказались, сославшись на катастрофическую нехватку душа и полный дискомфорт, связанный с этим.

Наскоро проглотив кофе, я вышел на улицу в поисках такси, по пути купив пару ненужных журналов у торговки, что обещала часть заработка всенепременно отдать на нужды детского дома. Наскоро просмотрел и подарил их на углу цыганке в окружении нескольких детей. Детвора радостно схватила разноцветные издания и начала их листать, попутно что-то шумно обсуждая.

С таксистом мы договорились на три тысячи динар: он обещал отвезти меня на военное кладбище Ново-Гробле, а оттуда посоветовал доехать в пригород Ритопек, где недалеко от Дуная расположился древний монастырь. «Это место, где тишина благостна, охватывает все и по-своему говорит с людьми», — заинтриговал водитель. На том мы порешили и тронулись в путь, ненадолго остановившись возле цветочного киоска. До Ново-Гробле домчали за десять минут, и таксист показал мне, где будет ожидать, а потом кивнул головой в сторону входа на кладбище: «Вам туда». Он почтительно замолчал, а я, наступая в легкий утренний снег, зашагал к арке входа, через которую сквозили ясные, немного пахнущие зеленым чаем и чуть-чуть свежим огурцом хрусткие январские дни.

Я внимательно прочитал текст над входной группой и зашел на территорию. На этом небольшом по площади кладбище покоились все те, кто отдал свои жизни при освобождении Югославии. Когда я прошел по аллее вглубь сотню метров, мое внимание привлекла плита серого гранита с надписью «Непознати борац». На солнце снег начинал таять, на камне выступили влажные пятна и прилип размокший мертвый лист в обрамлении зеленой, покрытой каплями травы. По другую сторону тропинки стоял такой же серый мемориал, покрытый почти сотней выгравированных русских фамилий, под которыми значилось, что вместе с установленными здесь же покоятся еще семьдесят девять неопознанных бойцов, а рядом с надписью красовалось уродливое граффити. Я стряхнул снег с камня и поставил у основания корзину терракотовых гербер. Тишина стала говорящей, сосново-пронзительной, и я полез в рюкзак за очками. Спрятав глаза, я с каждым кругом по некрополю пускал на ветер горсть пепла от почти позабытого за пределами России огромного общеевропейского костра войны, лучина которого так и не погасла внутри, она тлеет до сих пор в каждом из тех, кто пытается жить несмотря ни на что, пытается радоваться и любить и, сжав зубы, закрывает очередной пост в соцсетях, где уродливая вакханалия забирает души и вернет их только вместе со вкусом собственной крови на языке.

Я возвращаюсь в машину и молчу. Водитель ничего не спрашивает. Он решается заговорить со мной спустя несколько минут:

— Война — это тяжело. Всегда тяжело. Особенно когда она глупая, непонятная. Двенадцать лет прошло у нас, миром и сейчас состояние назвать тяжело. А непонятно почему и за что? Глупо, бессмысленно.