До свидания, Сима - Станислав Буркин

Но вдруг я услышал внизу дружеский разговор, смешки Хавьера и Мерседес, и до меня донеслись звуки уборки, завыл на одной ноте пылесос, зазвенели вметаемые на совок осколки и зафыркали открытые на полную мощность краны. Я даже стал им завидовать. Мне хотелось распахнуть проклятую дверь, побежать вниз и поучаствовать в этом противоестественном для моих представлений примирении. Но что-то нездешнее держало меня взаперти, и я не мог преодолеть это привезенное с собой из России чувство не обиды, а что-то близкое к благородной злопамятности, но по сути все же нечто другое, что объяснить или назвать словами я не могу.

Когда уборка затихла, мне показалось, что все либо ушли на прогулку, либо пораньше завалились спать.

— Алик, Алик, — тихо застучалась ко мне Мерседес. Сидя на кровати, я весь подобрался, но промолчал. — Прости меня, пожалуйста, просто ты попал мне под горячую руку. Ну пожалуйста! Пожалуйста, прости меня! Если ты меня не пустишь, я этого не переживу…

Не слишком-то спеша, я слез с кровати и открыл ей дверь.

Она вошла в комнату какая-то затаенная, как будто только что исполнила долг, умертвив Цезаря или Марата.

— Он меня уже простил? — спросил я.

— Зовет нас, — сказала она, тихо и часто дыша.

Я как в тумане последовал за ней через темный коридор в родительскую спальню. Он принимал нас, стоящих посреди комнаты, возлежа во мраке на высоком царственном ложе. Окно, как отдушина в аду, было распахнуто в зеленую гущу томительно душного сада. Хозяин, как всегда, говорил мало, и каждое слово его падало словно капля расплавленного свинца.

— Глаголь же, несчастный! — сказал Хавьер Грозный.

— А чего глаголать-то?

— Глаголь, что дальше!

А я, собственно, не знал, что именно дальше — женитьба или расстрел фалангистами у беленой стены под мимозами. Но на всякий случай сказал:

— Я принял решение.

— Какое?

— Я женюсь.

Мерседес пошатнулась, схватилась за рот и молнией выбежала из комнаты, едва вписавшись в дверной проем.

Понтий Пилат откинул простыню, и я немножечко охренел от того, что все это время он лежал в костюме для игры в гольф. Не хватало ему только белых тапочек и целлулоидного козырька на резинке.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — обеспокоенно спросил он, подойдя ко мне и потрогав мой ледяной лоб.

— Не знаю.

— А на ком ты собираешься жениться? — опасливо поинтересовался родитель.

— Ни на ком, — жалко отозвался Петр, но петух промолчал (до трех он считать умел).

— А все-таки?

— Не знаю.

— А чего же ты тогда сказал, что женишься?

— Не знаю.

— Ты смотри за тем, чтобы она тебя не испортила, — отечески сказал Хавьер, поняв, что петух прозевал. — Она ведь думает, что это смешно, а это совсем не смешно. Ведь так?

Я быстро покачал головой в знак согласия с тем, что это совсем не смешно.

Выйдя из комнаты, я как пьяный прошел мимо Мерседес.

— Эй! Ты живой? — бросила она мне вслед.

— Живой, — отозвался я. Остановился, но не обернулся.

— И ты все еще мой раб?

— Раб, — ответил я серьезно и пошел в свою комнату.

Она последовала за мной. В обязанности госпожи входило убирать рабу постель перед сном, и что я обычно только не делал, чтобы как-нибудь затянуть эти удивительные минуты.

— Останься со мной ненадолго, Мерседес, — попросил я.

— Но я хотела еще принять ванну. Если хочешь, можешь потереть мне спинку, — предложила она со смешком.

— Тогда он меня точно распнет на алоэ.

— Вот видишь, ты боишься ради меня умереть. А это значит, что ты еще недостаточно меня любишь.

Она погрозила пальцем, потом подняла голову и подозрительно принюхалась:

— Слушай, дружочек, а ты часом не пукнул?

— Нет, милая, это я душу испустил от любви к тебе.

— А что же она у тебя такая смердящая?

— Грехи, — со вздохом признался я.

Она сидела на кровати рядом со мной, и я странно чувствовал ее тяжесть, словно матрас был частью меня или я был частью матраса. Позади нее горел ночник, и я видел нежные светящиеся пушинки по краю ее щеки (передней боковой части морды, по определению Ожегова), и темные жесткие волосы над головой светились ажурным золотистым нимбом, и я вновь был счастлив и мечтал, чтобы это никогда, никогда не кончалось.

На вилле мы повздорили, и теперь я преследовал ее уже за городом. Мерседес, расплываясь в асфальтовом мареве в двухстах метрах от меня, резво, как балерина, семенила, идя спиной вверх по обочине, одной рукой придерживая лямку рюкзачка, а другой низко помахивая над смолисто мреющей дорогой. Задыхаясь от подъема, я стремительно шел за ней, боясь, что кто-нибудь ее подберет, и она уедет. Но машины, липко шелестя шинами по черному раскаленному асфальту, одна за другой проносились мимо. А она махала им своей тонкой рукой в белой кофточке и, конечно же, проклинала каждого не остановившегося водителя.

«Не уезжай! Пожалуйста, не уезжай», — мысленно просил я, не в силах достигнуть совсем уже близкого горизонта широкой дороги, где, убегая, танцевала и плавилась голосующая испанская девушка. По сторонам тянулся низкий косматый лес, под небом чувствовалось море и плавились вдали усеянные белыми виллами зеленые склоны. Тонкий мираж ее начал погружаться в асфальтовую зыбь. Я видел, как Мерседес медленно опустилась в нее по пояс. Это означало, что она миновала вершину горки и уже спускается вниз по шоссе.

Это страшное случилось вчера вечером. С утра Мерседес повезла меня показать Барселону. Сначала мы доехали на автобусе до Жероны, а оттуда на поезде часа два ехали все время вдоль однообразного морского берега в Барселону. Духота стояла невыносимая, и я высовывался из поезда чуть ли не по пояс, чтобы проветриться. Какие-то тощие полуголые негры, черные как гудрон, ели руками из пластиковой коробочки кокосовую крошку и опасливо озирались по сторонам, как какие-то лесные звери, поблескивая желтыми белками. Все вагоны внутри были разрисованы, и особенно меня поразили цветастые граффити, прославляющие подвиги Владимира Ильича Ленина. Мерседес сказала, что в Испании очень много коммунистов среди молодежи, которые ездят паломниками на Кубу, чтобы увидеть живых столпов кубинской революции.

— У нас очень много смешанных испано-латиноамериканских браков, — говорила Мерседес. — У многих за океаном родственники. Даже некоммунисты в Испании сочувствуют кубинцам. Ведь у нас общий язык, вера и еще много общего. А мне нравятся коммунисты, среди них больше хороших парней, чем среди богатеньких мачо.

У меня уши свернулись в трубочку. В школе нам учительница говорила, что коммунизм чуть ли не хуже фашизма. Но я об этом промолчал и только сказал:

— Я тоже считаю, что коммунисты лучше.

— А что ты знаешь о коммунистах?

— Ну, — задумался я, — что они говорят, что никому не нужно работать, а только забирать у богатых и отдавать бедным. Ну, там еще, убивать царей. А правда, что в Испании король?

— Да.

— И как это?

— Никак. Об этом никто не думает. Для нас король давно ничего не значит. Это просто символ прошлых эпох.

— А ты не хотела бы быть принцессой?

— Все бы хотели. Только в том-то и несправедливость, что ими становятся вовсе не те, кто хочет, а какие-то дурочки, которым просто повезло родиться там, где надо. И вот все бедные люди платят налоги, чтобы они разъезжали в каретах и пиршествовали на своих балах. Поэтому справедливее, чтобы их вообще не было. Королевств не должно быть. Это я так считаю.

— Но ведь в «Отче наш» говорится: да будет воля Твоя яко на небеси и на земли, — а там, на небе, все-таки Царство.

— Какой же ты тогда коммунист?

— Не знаю, — пожал я плечами, и мы перестали умничать.

Из подземного вокзала мы вылезли на широкую людную площадь Грации и побрели пешком по направлению к главной достопримечательности — рогатому собору Саграда Фамилиа, который я тысячу раз видел в книжках и по телевизору.

Шли по широкому проспекту вдоль массивных гранитных переплетов почти садовокольцевых зданий. Но иногда Мерседес указывала мне на постройки сумасшедшего архитектора Гауди — что ни дом, то какая-то хмельная фантазия, — то балконы в виде таинственных полумасок, то стены пестрые и волнистые, как в глазах у пьяного.

Мы зашли в пахучий холодок супермаркета «Капрабо» перекусить на халяву из глиняных чанов древнегреческого вида, из которых на вес нагребают по-разному маринованные маслины, грибы и огурчики. С важным видом дегустаторов мы вооружились деревянными шампурчиками и медленно двинулись вокруг гомеровских горшков, озабоченно обсуждая содержимое каждого. Не спеша подкрепившись, мы нацелились на пробники фруктов, потом подхватили пачку магдаленок (кексиков в стаканчиках из папиросной бумаги, которыми в Испании обычно завтракают), коробку белого вина за 52 цента и вышли, словно из прохладной пещеры на ослепительную и знойную улицу прямо в переулке перед парком, разбитым возле Саграда Фамилия.