До свидания, Сима - Станислав Буркин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— На фотографиях он лучше, — сказал я, глядя на рогатый собор, жуя приторно сладкие осыпающиеся крошками магдаленки и запивая их кисловатым прохладным вином. — Вблизи он слишком бетонный. Тем более эти высотные краны… Все это похоже на строительство адской электростанции.
Мы сидели на скамейке в парке перед бетонным храмом. Хрустя по мелкой гальке, мимо нас проходили туристы, с ветки на ветку перелетали красивые ярко-синие, радужно переливающиеся пташки с красными хохолками.
— Первый раз вижу таких ярких птиц на улице. Что это за птицы?
— Попугаи.
— Я думал, что такие яркие птицы живут только где-нибудь на Фиджи или в Бразилии.
— А у вас что, нет таких птиц, которых у нас нет?
— Почему, есть.
— Какие это?
Я задумался и сказал:
— Синицы, — она засмеялась, и я быстро добавил: — Размером с пылесос.
— А по знаку Зодиака ты кто? — спросила Мерседес.
— Единорог.
— В смысле — козерог?
— У нас мама запрещает гадать и читать астрологические прогнозы. Так что я не помню точно, но мне кажется, да.
— А кем ты станешь, когда вырастешь?
— Знаменитым шпионом.
Мерседес расхохоталась.
— Шпионский единорог! Хочешь, пойдем внутрь? — предложила она, указывая на серую громаду Святого Семейства.
Я посмотрел на длинную очередь возле кассы.
— А сколько стоит вход?
— Около восьми евро. Может быть, тебе как единорогу будет скидка.
— Еще чего! — дернулся я. — А внутри там интересно?
— Да нет. Сплошная стройка.
— Тогда давай обойдем вокруг и пойдем куда-нибудь еще.
Она согласилась, и мы пошли вокруг чудовищного, но действительно впечатляющего строения. Эти свирепые башни мне напоминали то клыки, то вылепленные из замазки адские новогодние елки.
— Скажи мне, единорог, а откуда у тебя этот рог? Тебе что, женщина изменила?
— Женщина изменила мне единожды, — грустно и серьезно ответил я, не обращая внимания на ее шутливую интонацию.
— Единожды, поэтому и рог у тебя один?
Я пожал плечами, глядя на пупырчатый орнамент собора.
— С кем же это она тебе изменила, единорог?
— С фавном.
Я вздохнул и подумал, что когда-нибудь обязательно расскажу ей о Симе. Вот только сможет ли Мерседес понять…
— А хочешь, я тебя покатаю? — осенила меня мысль, когда мы возвращались обратно через парк.
— Как? — удивилась она.
— Пойдем в «Капрабо»!
Мы снова зашли в супермаркет, прошли через автоматически распахнувшиеся перед нами ворота, и я сказал ей:
— Садись бегом в тележку.
— Ты что, с ума сошел?
— Садись, говорю!
Она забралась в решетчатую тележку, и я, почувствовав, какая она тяжелая, помчал и закрутил ее в проходах супермаркета. Потом мы поменялись, и она стала меня катать. Мы катались не меньше часа, и нам никто ни разу не сделал замечания.
В порту мы встретили однокурсников Мерседес на красивых мотоциклах с яркими раздутыми боками, и они вызвались отвезти нас обратно в Лорэт де Мар. Так что возвращались мы с ветерком. На поворотах, когда мотоцикл плавно клонился набок, я со всей силы прижимался к спине мотоциклиста, сердце у меня каждый раз уходило в пятки, казалось, мы вот-вот упадем и покатимся кубарем по терке раскаленного асфальта. Но мотоцикл каждый раз возвращался в нормальное положение, и мы резко ускорялись, так что меня силой тащило назад.
Вернувшись из Барселоны на два часа раньше, мы ворвались в дом и остолбенели. Хавьер стоял на коленях с приспущенными штанами перед белым диваном, на котором развалилась совершенно нагая Матильда. Она была тонкой и расслабленной как упавшая в обморок обезьяна, а у Хавьера болтались жировые бугры на боках. Зад у него был бледный, а ложбинка в пояснице блестела потом. И все это в одно мгновение, так как через секунду Хавьер уже бегал по залу и, размахивая руками, истерически убеждал в чем-то Мерседес на своей тарабарщине. Мерседес ревела, кричала сквозь слезы, некрасиво искривляя рот, и то и дело хватала что-нибудь и угрожала швырнуть этим в отчима. Матильда, поджав ноги, свернулась в углу дивана, а я застыл там, где находился в тот момент, когда их увидел. Сверху на крики неуклюже прискакала по лестнице Кока и визгливо, даже радостно, залаяла и закрутилась, виляя коротеньким хвостом и цокая по кафельному полу когтями. Вместе с собакой вся эта яростная перепалка превратилась в идиотский балаган, и, наверное, именно это побудило воюющих к решительным действиям. Мерседес схватила трубку радиотелефона, Хавьер ударил ее по щеке и отобрал трубку. Тогда она швырнула в него стулом и побежала наверх. Топоток ее стих, Кока притихла, дважды еще тявкнула, и в зале наступила гнетущая тишина. Хавьер мрачно посмотрел на меня, я не выдержал его взгляда и выбежал на улицу.
Я прошатался по берегу моря до самого вечера, пока меня не нашла Мерседес. Она шла за мной, вязко шагая по песку, и уговаривала вернуться, а я молчал и прибавлял шагу.
— Остановись, пожалуйста! — просила она. — Я очень устала. Пожалуйста, остановись.
Мне стало горько, оттого что она меня так умоляет, и глаза у меня заслезились.
— Слышишь, остановись! Я люблю тебя, — тихо добавила она, и я спиной почувствовал, что она встала и прекратила меня преследовать.
Мне не хотелось расставаться с ней. Я не выдержал, остановился и обернулся. Мы были на расстоянии стреляющихся дуэлянтов. На ней были завернутые по колена джинсы и свободная белая рубашка навыпуск.
— Вы все сумасшедшие! — крикнул я ей сквозь шум волн и, кажется, даже перестарался.
Она молчала. Ветер с моря то наполнял воздухом, то придавливал ее рукава и трепал волосы, которые она поминутно убирала рукой с лица. Стоя, насупившись, я тайно любовался ею.
— Вы все сумасшедшие, — тише повторил я, но, кажется, слишком тихо.
Мерседес сделала несколько шагов к воде и села на песочный бугор, нанесенный волнами во время ночного прилива. Я решил, что она сейчас заплачет, и заранее пошел ее успокаивать.
— Я знала это. Я догадывалась, — говорила она, грустно потупившись. — Он меня тоже трогал, но я думала, потому что я ему неродная. Какая же он свинья! Господи, бедная мама, только бы она не узнала. Я бы предпочла бы, чтобы мы все умерли, только чтобы она никогда не узнала. — Я уезжаю к отцу, — решительно сказала она.
— Я не знал, что у тебя есть отец, — удивился я. — Где он живет?
— В Париже.
— Ты когда-нибудь была у него?
— Нет. Но он приезжал к нам, когда я была маленькой. Когда мама еще не вышла замуж. А когда появился Хавьер, он перестал приезжать.
Она заплакала как маленькая, хныча и подергивая плечами.
— Ты правда меня любишь? — спросил я ее и тут же подумал, что неподходящий момент.
— Я имею на тебя самые серьезные виды, — как-то странно резко ответила она, подняв голову, как воющий волчонок, жалобно всхлипнула, но неожиданно тихо расхохоталась сквозь слезы.
И я верил и не верил ее словам. Когда солнце скрылось, с моря начало тянуть холодком, мы нехотя побрели по неудобному песку обратно на виллу.
Дома у них было святое правило ужинать вместе. Но Мерседес не стала звать Хавьера, приготовила тарелку для Матильды и понесла на подносе в ее комнату. Через минуту они вместе спустились вниз, так как Матильда не хотела ужинать в одиночестве. Мне было страшно на нее смотреть, но когда я невольно на нее посматривал, вид у нее был совсем обычный. Как всегда, она прятала глаза, и только на этот раз на смуглых щеках у нее появился четкий багровый румянец.
Вдруг она жестом попросила у меня перец, и я слишком резко передал ей перечницу.
— Грациас, — чуть слышно сказала она, и мы продолжили ужин в молчании.
Мерседес не выдержала этой тишины, встала и включила пультом большой телевизор на стене, где весело забегали Том и Джерри. Матильда тут же нашла куда девать свои глаза и стала, бездумно жуя, смотреть на экран телевизора.
Внезапно появился Хавьер. И мы все с тревогой переглянулись. Он стремительно и молча вышел с кухонным ножом на середину зала, задрал футболку и воткнул себе в голое брюхо большое серебристое лезвие. Это был один из тех благородных ножей, которые вставляются в деревянную подставку. У него было самое большое и самое широкое лезвие из всех кухонных ножей, с тяжелым зеркальным лезвием, которое тихо и звонко хихикает, когда проверяешь остроту подушечкой пальца.
Я подумал, что это как минимум неумно — демонстрировать свое самоубийство перед мирно ужинающими людьми, большинство из которых несовершеннолетние.
Почему я допускаю в такой острый момент такие отступления? Да потому что это не самоубийство на почве раскаяния, а черт знает что! Вонзивший в себя наполовину нож дяденька не упал бездыханный, а завопил отвратительным хриплым голосом и забегал по всему дому, как обезглавленная курица по двору, только еще матерясь и давая ценные инструкции по собственному спасению.