Роман - Джеймс Миченер

Мы бродили по узким тротуарам вдоль каналов в надежде отыскать заброшенный дворец Джеймса, в котором американский литератор боролся с Джулианой Бордеро и ее нескладной племянницей мисс Тиной, пытаясь завладеть припрятанным архивом умершего поэта Джеффри Асперна. Ступая по тротуару, Девлан заметил:

— Тем довольно неприятным англичанином Джоном Камнором, который в романе тоже ищет архив, мог бы быть я, а на месте молодого американца можно с легкостью представить тебя.

Наши поиски домов, подходивших под описание Джеймса, превратились в исследование запуганных судеб вымышленных персонажей, которые представлялись нам более реальными людьми, чем проходившие мимо итальянцы.

— Таково назначение художественного произведения, — с чувством произнес Девлан. — При помощи цепочки слов на бумаге, слов, которые каждый может найти в обычном словаре, вызвать к жизни реальные человеческие существа и поселить их в реальной обстановке. Какие из полумиллиона слов в английском языке выбрать для описания того старого дома, обращенного к этому, довольно зловонному каналу, чтобы заставить кого-то, кто читает их на досуге где-нибудь в Замбии, не только увидеть воочию это окружение, но и ощутить созданное им настроение? Слов сколько угодно, бери — не хочу, вот только выстроить их надо правильно, чтобы добиться искомого эффекта.

Мы заговорили о рассказе Манна, в котором Венеция охвачена эпидемией холеры.

— Но сегодня здесь нет холеры, — заметил я.

— Если бы так. Смертоносная холера распространилась по всему Западу. Холера массовой культуры, выплескиваемая со страниц печатных изданий и заполнившая эфир, умерщвляющая все и все обесценивающая. Она захлестнула нас и скоро задушит.

Объясняя свои страхи за будущее цивилизации, Девлан говорил о том, что творческие личности должны прекратить свое пагубное сползание в болото посредственности:

— Самый страшный враг — массовая популярность. Она доказывает, что художник привел себя к наименьшему общему знаменателю. Призвание художника в том, чтобы, возвысившись над толпой, иметь дело с себе подобными, выискивая их и обмениваясь с ними взглядами, и писать, рисовать или сочинять музыку так, чтобы высвечивать проблемы, которые беспокоят их. Серьезное искусство — это средство общения равных на уровне возвышенного. За другое не стоит и браться.

Я уловил скрытую суть его концепции:

— Но из того, что вы говорили в Колумбии, я понял, что конечная цель и смысл всего, что написано, — публикация. Теперь вы утверждаете, что это ничто. Так как же вас понимать?

— Помнишь мою лекцию, которая вызвала целую бурю? Джордж Элиот — сокровище, Чарлз Диккенс — шарлатан. Держитесь Джозефа Конрада — остерегайтесь Джона Голсуорси.

— Но при чем здесь публикация? Ведь публикация авторов, которых вы отвергаете, тоже дает свой положительный эффект.

— Они действуют успокаивающе и помогают убить время, не принося большого вреда, но и пользы тоже.

— Так для чего же тогда должны издаваться книги?

— Для диалога равных. Когда сидишь за рабочим столом, надо явственно представлять свою аудиторию, своих читателей. Как интеллектуал — а ты можешь стать одним из лучших среди них — ты обязан наводить мосты с ярчайшими умами своего поколения, с думающими мужчинами и женщинами в Берлине, Ленинграде, Сорбонне и Беркли.

— Но издательская индустрия способна существовать только за счет массовой продажи, которую вы так осуждаете.

— Нет, нет! Ты неправильно понял, Карл. Индустрия должна гнать халтуру, но только для того, чтобы обеспечить возможность осуществления великого диалога. Представь себе сеть блестящих умов, охватывавшую такие центры, как Буэнос-Айрес, Токио, Мадрид, Москва, Дублин и два Кембриджа. Избранных, собравшихся там и объединившихся в стремлении удержать этот мир от развала. Говорить с ними, вдохновлять их и нести им свет своего таланта — вот призвание настоящего художника. А все остальное — к черту!

Мы обсуждали этот принцип «избранных», как называл его Девлан, медленно двигаясь по северу Италии в Триест, затем повернув на юг и проезжая Югославию с ее мрачным городом Сараево, а затем минуя две Македонии, где засвидетельствовали свое почтение Александру Великому, бывавшему там.

Когда через древний город Фессалоники на севере страны мы въехали в Грецию, даже небо над головой показалось другим. Из глубины веков, словно из небытия, всплывали в сознании древние названия и становились явью. Мне было стыдно, что Девлан знал их гораздо лучше, чем я.

— Продукт классического образования, — объяснял он, — и отнюдь не самый худший, по сравнению с теми верхоглядами, которых сплошь и рядом встречаешь в Штатах.

На пути к Афинам Девлан заметил:

— Поворот на Спарту, — и показал мне древний канал у Коринфа — великолепное зрелище с высоты автострады. Когда мы пересекали знаменитый пролив, чтобы попасть на второй полуостров, мне представлялось, что перед глазами с развевающимися флагами и рабами на веслах плыли древние галеры греков, направляясь на какое-то сражение.

Спарта являла собой печальное зрелище. На полях, окружающих ее, гремели сражения, и от нее остались лишь руины.

— Мне хотелось, — проговорил Девлан, — чтобы ты увидел, что происходит, когда общество отдает себя в руки военной диктатуры. Спартанские дети с семи лет воспитывались по законам военной дисциплины. Все решения принимались военщиной. У них были лучшие в мире армии, они подчинили себе все. И в конце концов диктатура задушила сама себя, потому что свободные люди всегда победят тиранию — не разгромив ее, но пережив ее во времени.

Осматривая развалины, которые отнюдь не свидетельствовали ни о былом величии Греции, ни о победах спартанских армий, Девлан заметил:

— Находясь в Соединенных Штатах, я, к своей досаде, ощущал, что восемьдесят процентов американцев приветствовали бы диктатуру, если бы она пообещала улучшить положение дел в школах, призвать к порядку меньшинства, поставить на место женщин, обеспечить верховенство Закона Божьего и покончить с глупостями, которые принес «Билль о правах». Думаю, что многие бросились бы в ее объятия. Вот почему мне хотелось, чтобы ты увидел Спарту. Такой выбор ведет именно к тому, что ты видишь здесь.

Когда мы достигли Афин и Девлан быстро нашел небольшой отель, где обычно останавливался во время своих прежних поездок, владельцы, завидев его, выскочили навстречу, чтобы заверить, что номер, который он заказывал в телеграмме, давно ждет его. Показывая мне дорогу, он сказал:

— Когда любой, умеющий читать или слышавший о долгом пути человечества к здравому смыслу, приезжает в Грецию, он сердцем ощущает, что приехал домой. Мы вернулись домой, Карл, из путешествия, начатого еще в Колумбии.

Следующие десять дней в Афинах мы провели, оживленно обсуждая мое будущее. Эти обсуждения напоминали литературный семинар, который начинался за завтраком и заканчивался заполночь, когда нас одолевал сон.

Обсуждая роман во всех его аспектах, мы целый день разбирали вопрос о том, как лучше всего излагать тот или иной известный сюжет и от чьего имени это Должно делаться. Мнение Девлана на этот счет было вполне однозначным:

— Наихудшая форма изложения — это та, где автор время от времени вклинивается со своими лукавыми замечаниями. Когда он в первый раз разрывает ткань рассказа, это вызывает протест, а в конце долгого повествования эта манера становится просто отвратительной. Никогда не делай этого сам, не позволяй студентам, а когда работаешь как критик, бичуй эту манеру.

Повествование от имени некоего неизвестного, всезнающего и наделенного высшим разумом, вызывало у него смешанные чувства:

— Небожители мне всегда скучны, а бесконечный интеллект, претендующий на способность объяснять любые человеческие поступки, какими бы странными они ни были, начинает в конце концов действовать мне на нервы. И тем не менее иногда я встречал книги, написанные в такой манере, которые очаровали меня, — «Миддлмарч», например. С некоторых пор мне стали нравиться книги, написанные как бы от имени безымянного деревенского придурка, который все видит, но ничего не понимает. Ты постепенно начинаешь верить в правдивость его рассказа.

Когда он проанализировал несколько соответствующих подходов, я поинтересовался:

— А что вы думаете насчет наиболее известного из подобных рассказчиков — того, которого представил Генри Джеймс, — заинтересованного коллеги и участливого, но не назойливого друга семьи, который может вставлять свое «я» и тем самым вносить что-то личное в повествование? Мне кажется, что это создает любопытное ощущение реальности. Как вы считаете?

Девлан на несколько мгновений задумался над тем, какие слова следует употребить, чтобы передать необходимые нюансы.