Они были мелкие и золотокрылые - Юлиана Лебединская

твоя. Я её даже не касался. Делай с ней, что хочешь и сколько хочешь. А потом, когда насытишься – развлечёмся ещё раз все вместе. И не кривись так. Я же видел, – он усмехнулся, – как ты развлекался с фанатками. У них потом долго, небось, заживали синяки и ссадины за задницах. Вот, получай инвентарь.

Филип высыпал на кровать кучку плёток и железяк.

– А-а-а-а! – Артемий заорал и бросился вперёд, ухватил первую попавшуюся плеть, довольно большую, и огрел ею Филипа по роже.

Он успел ударить ещё несколько раз, прежде чем Филипова охрана ворвалась в комнату и скрутила его по рукам и ногам.

– Щенок вырос в пса и взбесился, – услышал он голос Филипа сквозь пелену боли.

Затем он приподнялся на локте, стараясь не застонать от боли. Огаров стоял перед зеркалом и смотрел на след от плети на щеке.

После того, как охранники связали Артемия и бросили на полу, озверевший Филип ещё долго бегал вокруг, пинал ногами по рёбрам и по лицу, потом сек плетями, потом Артемий вырубился.

Потом его, кажется, облили водой.

Филип подошёл к связанной Доре, притянул её к себе за волосы. Заглянул в глаза.

– Видишь, что бывает, когда щенкам даёшь слишком много воли? Может, отыметь тебя у него на глазах с особым размахом? Как думаешь, ему понравится? – он повернулся к Артемию. – Нет, твоя кровавая рожа испортит весь кайф. И вообще, ты мне надоел и больше не интересен. Пора щенку отправиться на псарню.

Филип снова вызвал охрану…

«Истина в глазах златокрыла»

Артемий, апрель 42 года н.к.э., конец пути

«Я смотрю в глаза оскаленных чудовищ, одуревших от запаха крови – моей крови. Смотрю в глаза Филиповых псов-биомехов, которым он отдал меня вместо ужина. Смотрю в глаза собственной смерти, а вижу – зелёные глаза своей Фео. Красотки, которую я тоже погубил. Как и другую Феодору. Обеих отдал Филипу на растерзание. Что он с ними сделает? С Феодорой ещё поиграет, а Фео… Может, её и в живых уже нет? И всё же, я смотрю ей в глаза…

Нет. Не так. Я смотрю её глазами, как бы это ни звучало. Смотрю на рычащих собак, плавно – словно в замедленной съемке – летящих ко мне, а вижу себя – малолетнего глупца, влюблённого и ревнивого, нелепого и жалкого. Вижу отца, с которым даже не попрощался перед смертью, но которого смерть избавила от всего, что пришло после. Я смотрю на его улыбку с прищуром, словно сквозь туман, и, кажется, только сейчас понимаю, что он имел в виду под извечным своим «мы».

Мне больно, отец.

Не от того, что биомеханические твари уже рвут на куски мои руки и ноги. Этого я почти не чувствую. Не знаю, почему. Наверно, моя Фео что-то сделала. Притупила боль. Физическую. Душевную заглушить невозможно.

Мне больно, отец, потому что я не чувствую тебя. Всё это время, хоть ты и был уже мёртв, я незримо ощущал твоё присутствие. Говорил с тобой. Спорил. Советовался. И ты был рядом. Плевать на смерть – Ты. Был. Рядом!

А сейчас вместо тебя – пустота.

Мне страшно, отец.

Где ты?

Почему оставил меня?

Мне остались секунды.

Звериный рык всё глуше.

Я уже иду к тебе.

Только не оставляй меня.

Не оставляй.

Не…»

Глава девятая

Где-то вне времени, Я-Медь

– Не повезло сыну с отцом. Печально, – Зарина с отражением сидят за столиком, перед ними стоит шоколадный торт и две чашки с латте. – И что мне со всем этим делать? Что я могу с этим всем сделать?

На мгновение кажется, что Я-Медь состарилась лет на двадцать и даже больше. У неё – седые волосы и чёрные глаза. Она внезапно похожа на очень постаревшую Неонилу Морскую. Зарина моргает – нет, Я-Меди тридцать семь, как и ей. Но – всё те же чёрные Неонилины глаза и теперь уже чёрные волосы, прямые, блестящие. Миг – Я-Медь совсем юная, чёрные волосы развеваются на ветру густой гривой, словно в бешеной скачке по полю. И ещё секунда – и перед ней незнакомый юноша, он мог бы быть братом предыдущей «копии», юной и черноволосой. А потом – она вдруг блондинка с короткой стрижкой…

Зарина трясёт головой. Я-Медь вновь её медноволосое отражение.

– Ты – это я? – спрашивает Зарина.

– Я – это ты. Я – это я. Я – это сын и внук. Я – правитель, живущий под куполом. И я – официантка с третьей полосы. И я – ещё много кто, – говорит отражение.

Зарина трёт переносицу, лихорадочно соображая.

– Я заснула под «вирто-сном». Мне должно только приятное сниться… Ты – часть вирт-программы?

– Я – часть вирт-пространства. Я помню, что было и что будет, в вашей реальности и в соседних, – Я-Медь улыбается бледной тенью улыбки.

– В соседних? Ты… Ты вообще непонятно, что. Ты как-то проникла в Аколитус…

Я-Медь кивает.

– Я нашла вход. Я – часть всех тех, кто ищет выход. Кто жил и умер, кто спит, но проснётся. Мы ищем. Не для себя, хотя бы для других, – она запинается на миг. – Аколитус – тоже Я.

Зарина смеётся.

– Всегда знала, что у Аколитус женское лицо!

– Я стала всеми. Я стала ею, – кивает Я-Медь. – Она служила вам. Строила, ломала вместе с вами. И ошибалась, как и вы. Но теперь – она тоже ищет выход. Я – ищу. – И снова спрашивает: – Ты помнишь?

– Твои картинки? – Зарина не сомневается, о чём речь. – Да их захочешь, не забудешь.

– Ты помнишь… – шепчет Аколитус, у неё зелёные глаза и волосы цвета меди. И у неё же – бессчётное множество других лиц.

После латте с тортом они вновь оказываются у светящихся лент. Кружится голова. Аколитус тоже выглядит уставшей.

Она открывает окно.

По грязному рынку третьей полосы идёт группка подростков, хорошо одетых и неприкрыто одурманенных. Девица с яркими чёрными глазами и «вороньим гнездом» на голове тащит в рюкзаке златокрыла.

– Ты точно не передумала? – лениво спрашивает товарищ, толстый прыщавый парнишка.

– Да хватит спрашивать уже! – фыркает девица. – Запарил он меня! И папаша тоже запарил. Мало того, что сам воспитывает, так ещё и тварючку эту приволок.

– Ты могла бы отказаться сразу…

– Ага. И остаться без карманных кредитов. Да не парься ты. Вон какие-то облезлики стоят. Пни их, как договаривались. А я в суматохе выброшу златокрыла. Пусть потом докажут, что он не случайно потерялся.

Мелькает перед глазами.

Печальный чешуйчатый зверёк сидит