Флибустьеры - Хосе Рисаль

- Тише! Тише!

Но вообразите положение Хуанито, когда ворота рынка открылись и искавшие места слуги начали выходить на сцену и становиться у столбов с табличками. Сперва появились лакеи, десяток парней грубоватого вида с веточками в руках; они расположились у столба с надписью "domestiques".

- Это домашние слуги! - пояснил Хуанито.

- И правда, вид у них такой, словно их только недавно приручили,заметила донья Викторина. - Поглядим теперь на дикарей!

На сцену, во главе с прелестной хохотуньей Соргголеттоы, выбежала дюжина девушек в праздничных платьях, у каждой был приколот к корсажу пучок цветов - все как на подбор хорошенькие, улыбающиеся, соблазнительные. Они, к ужасу Хуанитб, стали под табличкой "servantes".

- Вот как? - простодушно удивилась Паулита. - Неужто эти девушки - те самые дикари, о которых вы говорили?

- О нет, - невозмутимо ответил Хуанито. - Они просто перепутали, не туда стали... Дикари сейчас придут.

- Вот эти, с бичами?

Хуанито утвердительно кивнул, но на душе у него заскребли кошки.

- Выходит, девушки - это cochers?

На Хуанито напал приступ отчаянного кашля, зрители зашумели.

- Вон из зала! Пусть этот чахоточный убирается! - крикнул кто-то.

Чахоточный? Его назвали чахоточным в присутствии Паулиты? Хуанито вскочил с места - сейчас он проучит этого нахала, покажет ему, кто чахоточный! Дамы удерживали его, но это только придавало ему храбрости и задору. К счастью, диагноз поставил не кто иной, как дон Кустодио, а ему вовсе не хотелось привлекать к себе внимание, и он сделал вид, что весь ушел в свои критические заметки.

- Я спустил этому наглецу только потому, что я с дамами! - прорычал Хуанито, вращая зрачками не хуже заводной куклы. И, как бы для того, чтобы сходство с куклой было полное, яростно замахал руками.

В этот вечер Хуанито окончательно покорил сердце доньи Викторины: какая отвага, какая готовность постоять за свою честь! Она решила непременно выйти за него замуж, как только умрет дон Тибурсио.

А Паулита становилась все печальней, она думала о том, как это ее Исагани мог плениться девицами, которых называют "cochers". Слово cocher напоминало ей одно французское словечко, отнюдь не лестное [То есть "cochon" - поросенок], которое в ходу у учениц колледжа.

Первое действие окончилось. Маркиз нанял в служанки Серполетту и робкую Жермену - инженю труппы, а в кучера - бестолкового Гренише. Под громкие аплодисменты они выбежали на сцену, взявшись за руки, хотя пять секунд назад бранились и чуть было не подрались; раскланиваясь направо и налево, они стали благодарить любезную манильскую публику, причем актрисы не забывали обменяться взглядами со своими поклонниками.

Поднялась легкая суматоха: одни спешили за кулисы поздравить актрис, другие - в ложи, засвидетельствовать почтение знакомым дамам, третьи собирались в фойе, чтобы высказать свое мнение о пьесе и актерах.

- Разумеется, Серполетта лучше всех! - с апломбом заявил один.

- А мне больше нравится Жермена - это идеальный тип блондинки.

- Но у нее нет голоса!

- А зачем мне ее голос?

- Потом, она чересчур высока!

- Пхе! - поморщился Бен-Саиб. - Всем им грош цена, разве это актрисы!

Бен-Саиб был критиком в газете "Глас единения", и пренебрежительный отзыв сильно возвысил его в глазах собеседников. О, ему не так-то легко угодить!

- У Серполетты нет голоса, Жермена неуклюжа.

И вообще разве это музыка, разве это искусство? - торжественно заключил он.

Лучший способ прослыть великим критиком - хулить все подряд. К тому же из театра прислали в редакцию всего два билета...

Публика недоумевала: чья ложа пустует? Вот уж кто всех перещеголяет, явится самым последним!

Невесть откуда разнесся слух, что место в ложе куплено Симоуном. И в самом деле, ювелира не было в театре - ни в партере, ни в театральной уборной.

- А между тем я сам видел, он днем беседовал с мосье Жуй, - сказал кто-то.

- И подарил колье одной из актрис...

- Кому же? - любопытствовали дамы.

- Разумеется, самой смазливой, той, что не сводила глаз с его превосходительства!

Понимающие взгляды, подмигиванья, возгласы удивления, сомнения...

- Строит из себя какого-то Монте-Кристо! - заметила дама, кичившаяся своей образованностью.

- Или королевского поставщика! - прибавил ее обожатель, уже ревнуя к Симоуну.

В ложе, где сидели студенты, остались только Пексон, Сандоваль и Исагани. Тадео пошел развлекать дона Кустодио беседой о его любимых проектах, а Макараиг отправился переговорить с Пепай.

- Вот видите, дорогой Исагани, - разглагольствовал Сандоваль, изящно жестикулируя и стараясь придать голосу приятную звучность, чтобы его слышали в соседней ложе дочки того самого богача, который задолжал Тадео. - Ведь я Еcворил вам, во французском языке нет того богатства звуков, того разнообразия, той мелодичности, что в испанском. Я не понимаю, не представляю себе, не в силах вообразить, как могут у французов быть ораторы, я даже сомневаюсь, были ли они когда-либо и есть ли теперь, разумеется, если употреблять слово "оратор"

в точном смысле, в истинном смысле этого понятия. Ибо не следует путать слово "оратор" со словами "говорун"

или "краснобай". Говоруны и краснобаи найдутся в любой стране, во всех уголках населенного мира - и среди флегматичных, сухих англичан, и среди живых, впечатлительных французов...

Далее следовал великолепный обзор наций с поэтическим описанием характера каждой и самыми роскошными эпитетами. Исагани кивал головой, думая о Паулите, чей взгляд он перехватил. О, этот взгляд так много ему говорил, так много обещал! Исагани пытался разгадать, что выражали ее глаза. Уж они-то обладали истинным красноречием!

- А вы, поэт, раб рифмы и метра, вы, дитя муз, - продолжал Сандоваль, элегантно взмахнув рукой, как бы приветствуя божественных девятерых сестер. - Можете ли вы себе представить, чтобы столь неблагодарный, столь немузыкальный язык, как французский, дал миру поэтов, равных по величию нашим Гарсиласо, Эррере, Эспронседе и Кальдерону?*

- Однако, - заметил Пексон, - Виктор Гюго...

- Ах, друг мой Пексон, если Виктор Гюго поэт, то лишь благодаря тому, что жил в Испании... Ведь всем ясно как божий день - и даже сами французы, которые так завидуют Испании, это признают, - что своим талантом, своим поэтическим даром Виктор Гюго обязан Мадриду, где прошло его детство. Там он впитал в себя первые жизненные впечатления, там развился его ум, там расцветилось красками его воображение, там созрело .его сердце и родились прекраснейшие вымыслы его фантазии. И в конце концов, кто такой Виктор Гюго?

Разве можно его сравнить с нашими современниками...

Но тут разглагольствования оратора были прерваны приходом Макараига. С грустным лицом и горькой улыбкой Макараиг молча протянул Сандовалю записку.

Сандоваль прочел вслух:

"Моя голубка! Письмо твое пришло слишком поздно, я уже представил комиссии свое решение, и оно было одобрено. Но я словно угадал твои мысли, решил дело так, как того хотели твои подопечные.

Я буду в театре и подожду тебя у выхода.

Твой верный голубок Кустодийчик".

- Славный человек! - растроганно воскликнул Тадео.

- В чем же дело? - спросил Сандоваль. - Я не вижу тут ничего плохого, напротив!

- О да, - печально усмехнулся Макараиг.- - Дело решено в нашу пользу! Я только что говорил с отцом Ирене!

- И что он сказал? - поинтересовался Пексон.

- То же, что пишет дон Кустодио, да еще посмел, плут этакий, поздравлять меня! Комиссия-де согласилась с мнением референта, одобрила его предложение и выражает студентам признательность за их патриотические чувства и жажду знаний...

- Ну и что?

- Да только то, что, принимая во внимание нашу занятость и опасаясь, как бы мы не испортили столь похвального замысла, комиссия полагает уместным возложить его осуществление на один из монашеских орденов, в случае если доминиканцы откажутся создать таковую Академию при университете!

Возгласы разочарования вырвались из уст друзей.

Исагани поднялся с места, но ничего не сказал.

- А дабы и мы приняли участие в управлении Академией, - продолжал Макараиг, - нам поручается собирать пожертвования и взносы с обязательством сдавать их казначею, назначенному орденом; этот же казначей будет выдавать нам расписки...

- Значит, мы будем вроде старост барангаев! - воскликнул Тадсо.

- Сандоваль, - сказал Пексон, - вот нам и бросили перчатку. Что ж, поднимай ее!

- Нет, это даже не перчатка, это грязный носок, так смердит это решение!

- Но самое очаровательное то, - продолжал Макараиг, - что отец Ирене советует нам отметить событие банкетом, серенадой или факельным шествием студентов, чтобы выразить благодарность всем, кто принял участие в этом деле!

- Высекли нас, а мы еще должны петь и благодарить! Super flumina Babylonis sedimus![На реках вавилонских мы сидели (лат.) - начальные слова 136-го псалма Давидова, где оплакивается пленение иудеев (библ.)]