Флибустьеры - Хосе Рисаль

В эту минуту оркестр заиграл вальс.

- Вон того господина видишь? Заморыша, который вертит головой, смотрит, кто с ним здоровается? Это знаменитый губернатор Пангасинана*, у него, бедняги, даже аппетит пропадает, если индеец ему не поклонится... Он прямо умирает от огорчения, если его персону не встречают "бурными овациями". Несчастный! Всего три дня как приехал из своей провинции, а вон уже как отощал! Ого, гляди-ка: великий человек пожаловал, замечательная личность, посмотри на него получше!

- Кто? Вон тот с нахмуренными бровями?

- Он самый. Это дон Кустодио, либерал дон Кустодио, а брови он хмурит оттого, что обдумывает какой-нибудь важный проект... Кабы все те идеи, что рождаются в его голове, осуществились, вот бы мы нагляделись чудес! А-а, наконец-то и Макараиг явился, тот, что живет в одном доме с тобой!

Действительно, к театру подходил Макараиг вместе с Пексоном, Сандовалем и Исагани. Тадео поспецтил к ним навстречу.

- Вы не идете в театр? - спросил Макараиг.

- Билетов нет...

- У нас, кстати, есть места в ложе, - улыбнулся Макараиг. - Басилио не мог прийти... Идемте с нами!

Тадео не заставил повторять приглашение дважды, а новичок, робкий, как все индейцы-провинциалы, отказался, боясь быть в тягослъ, и уговорить его не удалось.

XXII

СПЕКТАКЛЬ

Театр ломился от зрителей: в партере все места были заняты, у главного входа и в проходах сплошной толпой стояли люди, вытягивая шеи и вертя головами, чтобы хоть одним глазком видеть сцену. Открытые ложи, где красовались главным образом дамы, напоминали корзины с цветами, чьи лепестки (я имею в виду веера) колышутся от легкого ветерка. Аромат цветов, как известно, бывает разный: нежный или резкий, целебный или смертоносный. Так и в наших ложах благоухали всевозможные ароматы и слышались колкие восклицания, язвительные реплики, шушуканье.

Лишь три-четыре ложи пустовали, хоть было уже поздно: спектакль был назначен на половину девятого, а часы показывали без четверти девять. Но занавес все пе поднимался: ждали его превосходительство. Публика у главного входа, устав стоять, шумела и волновалась; там топали ногами, стучали тростями:

- Начинайте! Пора! Начинайте!

Особенно отличались артиллеристы. Эти соперники Марса, как называл их Бен-Саиб, мало того что кричали и топали; полагая, видимо, что присутствуют на бое быков, бравые вояки приветствовали проходивших мимо дам любезностями, которые в Мадриде называют "цветочками", хотя порой от этих цветочков изрядно разит навозом. Ничуть не смущаясь злобными взглядами супругов, храбрецы громко высказывали чувства и желания, которыми загорались их сердца при виде красавиц...

В партере не видно ни одной дамы - похоже, им страшно сюда спускаться. Здесь густо стелется дым, слышен гул голосов, приглушенный смех... Спорят, кто из актрис красивей, передают последние сплетни. Правда ли, что его превосходительство повздорил с монахами?

Чем объяснить, что генерал решил присутствовать на представлении: вызов ли это обществу или просто любопытство? Есть тут и такие, кого политика не волнует:

один, стараясь привлечь взоры дам, принимает живописные, величественные позы, выставляя напоказ бриллиантовые перстни, особенно когда ему кажется, что на него наведен чей-нибудь бинокль; другой почтительно приветствует знакомую даму или девицу, склонив голову в степенном поклоне, и тут же шепчет соседу:

- Ну и чучело! Смотреть тошно!

Дама дарит его самой очаровательной улыбкой, грациозно кивает и, небрежно обмахиваясь веером, подталкивает локтем сидящую рядом подругу:

- Взгляни на этого фата. Знаешь, он влюблен в меня по уши!

Меж тем топот и стук усиливаются. Теперь уже только две ложи пустуют, не считая ложи его превосходительства, выделяющейся красной бархатной драпировкой.

Оркестр начинает другой вальс, публика возмущается.

К счастью для антрепренера, ее внимание отвлекает некий господин, который занял чужое место и с истинно героическим упорством отказывается его уступить законному хозяину, философу дону Примитжво. Видя, что никакие уговоры не действуют, дон Примитиве зовет распорядителя.

- А я не уйду! - отвечает герой, преспокойно дымя сигаретой.

Распорядитель бежит за директором.

- А я не уйду! - повторяет упрямец и откидывается на спинку кресла.

Директор уходит ни с чем, а артиллеристы на галерке хором выкрикивают:

- Пусть уйдет! Пусть сидит! Пусть уйдет! Пусть сидит!

Возмутитель порядка чувствует себя в центре внимания; теперь уже уступать нельзя - станешь посмешищем. Повторяя полюбившуюся ему фразу, он крепче вцепляется в ручки кресла и дерзко глядит на двух ветеранов, которых вызвал директор. Жандармы, из уважения к рангу смутьяна, отправляются за капралом, а в зале раздаются рукоплескания: публика чествует храбреца, который сидит в кресле с видом римского сенатора.

Вдруг раздаются свистки. Упрямый господин гневно озирается: неужели его освистывают? Послышался топот лошадей, в зале началось движение: можно подумать, вспыхнула революция или по меньшей мере бунт. Но нет, звуки вальса сменяются королевским маршем - это прибыл его превосходительство генерал-губернатор Филиппин. Все жадно глядят на него: вот он проходит, вот скрылся в дверях, вот появляется в ложе, обводит публику взором и, одарив нескольких счастливцев державным мановением главы, усаживается, как простой смертный, в кресло. Артиллеристы умолкают, оркестр начинает увертюру.

Наши студенты разместились напротив ложи танцовщицы Пепай. Билет преподнес танцовщице Макараиг и уговорил ее помочь студентам склонить на их сторону дона Кустодио. Утром Пепай отправила знаменитому деятелю письмо, в котором просила ответа и назначила свидание в театре. По этой-то причине дон Кустодио, хоть и был одним из самых рьяных хулителей французской оперетты, решил пойти в театр, чем дал повод для весьма язвительных колкостей со стороны давнего своего противника в аюнтамьенто, дона Мануэля.

- Я иду, чтобы осудить оперетту! - возразил ему дон Кустодио с величием Катона*, чья совесть всегда спокойна.

Макараиг поглядел на Пенай; та показывала ему знаками, что хочет что-то сообщить; лицо у нее было веселое, и друзья поверили в успех. Сандоваль пошел к знакомым в другую ложу и вернулся с радостной вестью:

дон Кустодио вынес благоприятное решение, комиссия его уже рассмотрела и одобрила. Ликование было полное. Даже Пексон забыл о своем пессимизме, глядя на улыбающуюся Пепай, которая размахивала какой-то бумажкой. Сандоваль и Макараиг поздравляли друг друга, один Исагани не разделял общего восторга и улыбался через силу.

Что же случилось? Почему Исагани был мрачен?

Войдя в залу, он заметил в одной из лож Паулиту, беседующую с Хуанито Пелаэсом. Исагани побледнел, потом решил, что обознался. Но нет, то была она. Паулита приветливо ему улыбнулась, однако ее прелестные глазки, казалось, просили прощения и обещали объяснить все потом. Как же так? Ведь они условились, что на первое представление Исагани пойдет один и решит, прилично ли девушке смотреть оперетту. И вот он видит ее в театре, да еще в обществе своего соперника! Нет слов описать чувства Исагани. Гнев, ревность, обида, ненависть терзали его сердце. Хоть бы потолок обрушился на этот проклятый зал! Губы его кривились в судорожной усмешке, он готов был осыпать оскорблениями свою возлюбленную, вызвать соперника на дуэль, учинить скандал. Но вместо всего этого Исагани лишь медленно побрел к своему месту и сел, твердо решив не смотреть на Паулиту. Рядом Макараиг и Сандоваль строили радужные планы, но их слова долетали до него как будто издалека; мелодии вальса казались ему печальными ц зловещими, а вся публика в зале - сборищем глупцов; он едва сдерживался, чтобы не разрыдаться. Будто во сне, слышал он спор с господином, занявшим чужое место, шум, вызванный прибытием генерала. Он смотрел на занавес, на котором была нарисована колоннада с роскошной красной драпировкой и за нею сад, с фонтаном посредине.

Ах, какую тоску навевала на него эта колоннада, этот унылый сад! Рой смутных воспоминаний нахлынул на него, словно далекое эхо звучащей во мраке мелодии, словно напевы услышанной в детстве песенки; ему чудился шелест пустынных рощ, журчанье ручьев, лунные ночи на берегу могучего океана... И наш влюбленный, чувствуя себя очень несчастным, уставился в потолок, чтобы не скатились проступившие на глазах слезы.

Взрыв рукоплесканий вывел его из задумчивости.

Занавес только что поднялся, и на сцене появился веселый хор корневильских поселян; все они были в бумажных колпаках и огромных деревянных сабо. Шестьсемь девушек с ярко накрашенными губами и щеками, с подведенными глазами, блестевшими из-за этого особенно ярко, распевали нормандские куплеты: "Allez, marchez! Allez, marchez!" [Живей шагайте! Живей шагайте! (франц.)] - выставляя напоказ белые руки и полные, точеные ножки. При этом они так бесстыже улыбались своим поклонникам в партере, что дон Кустодио оглянулся на ложу Пепай,- а вдруг его подруга позволяет себе такую же вольность с каким-либо обожателем, - и сделал заметку в блокноте о слишком развязном поведении актрис. Он даже подался вперед и нагнулся, чтобы посмотреть, не задирают ли они юбки выше колен.