Набор фамильной жести - Ирина Алпатова

Татьяна никуда не ушла, а осталась рядом. Паша ее слышала.

– Отправили дите неизвестно куда. И зачем, спрашивается? Если надо, пусть Марыя бы и ехала, вон кобыла какая, а то нашли, кого посылать…

Паша хотела сказать, что никто ее не посылал, она сама поехала, и Машка совершенно ни при чем, но Татьяна почти не говорила, а мурлыкала. Комната поплыла куда-то, и Паша не заметила, как провалилась в сон. Второй раз она проснулась уже не на острове Пасхи, а в своей постели. Звонил телефон, и Татьяна прошлепала за дверь и сказала кому-то:

– Она спит, смотрел уже, и еще придет. Да… – И, словно в подтверждение ее слов, в прихожей коротко звякнул звонок и раздался знакомый голос.

Доктор Семен Семеныч! Паша вдруг подобралась. Неужели она испугалась, как когда-то в детстве, когда видела его с вечным потертым чемоданчиком, в котором наверняка лежал страшный шприц? Она напряженно уставилась на дверь, доктор вошел, Татьяна шлепала следом за ним, и Паша немного расслабилась. И вообще, неужели она и в самом деле его боялась, этого усталого и далеко не молодого человека, чем-то похожего на свой саквояж? Паша с готовностью выполнила все указания – открыла рот, показала язык, дышала и не дышала, и ей даже захотелось, чтобы доктор, как когда-то, сделал ей козу. Но Семен Семеныч от этого воздержался, тем более что Татьяна внимательно наблюдала за всей процедурой и громко сопела.

– Танюша, – сказал доктор доверительным тоном, – принесите мне, пожалуйста, стаканчик чаю. Я сегодня без завтрака остался. – Татьяна ринулась выполнять просьбу, а Семен Семеныч, проводив ее взглядом, повернулся к Паше.

– Ну-с, барышня, и что же такое с нами стряслось? Мне-то расскажете?

Паша уставилась на доктора, чувствуя себя загнанной в угол. Что она должна рассказать? Он что, что-то знает? Семен Семеныч смотрел ласково и спокойно, нет, он ни о чем таком даже не догадывается, а она не в состоянии ничего объяснить. И Паша отчаянно замотала головой так, что комната снова поплыла перед глазами, и доктор успокаивающе похлопал ее по руке. Нет так нет.

Семен Семеныч сделал укол, затем, не обратив никакого внимания на принесенные Татьяной бутерброды, едва пригубил чай и ушел. Он ушел, а тревога осталась. Паша все к чему-то прислушивалась, пока не поняла, что пытается уловить звук шагов матери. А чего их улавливать, оказывается, она так громко топает… Паша боялась, что мать войдет в комнату. Вот что.

Маман зашла в детскую вечером, перед ужином. Она огляделась вокруг так, будто оказалась здесь впервые и была чем-то неприятно удивлена. Паша полусидела, опираясь спиной на подушку, и не могла притвориться спящей. Сейчас маман тоже спросит, что случилось, и Паша не сможет ей ничего соврать и сказать правду тоже не сможет. Потому что она никак не могла понять, в чем же эта правда заключалась.

– Ну и в чем дело, Паша? – Мать села на Манину постель в своей любимой позе – чуть откинувшись назад, нога на ногу и, конечно же, покачивающийся башмак. И ее тон… она спросила как-то не так, не так, чтобы следовало бояться. В ее голосе слышались знакомые нотки укора и раздражения, но ничего больше. Головная боль не давала Паше думать.

– Я на тебя понадеялась, уступила твоей же просьбе, а ты повела себя как глупый ребенок. Да еще и нас заставила волноваться. Ну и что ты выездила? Температуру под сорок?

Мать снова раздраженно огляделась, только Пашу ее раздражение почему-то пугать перестало. И тут она поняла. Сценарий изменился, но маман ничего не знала об этом и по-прежнему играла старую роль и не понимала неуместности своего властно-капризного тона и этой позы.

Было похоже на то, что Баттерфляй или плешивый зав – кто там из них считается ее доверенным лицом? – не стали вдаваться в подробности и описывать всех событий. Доверенное лицо струхнуло или схитрило, поэтому утаило от маман истинное положение дел. И Паше ничего сочинять не придется, почти. Огромная глыба льда, давившая на ее плечи все последние дни, вдруг бесшумно рассыпалась, только где-то в груди осталась заноза, тоже ледяная и острая, но она сидела тихонько, затаившись, и все-таки позволяла дышать. Паша вдруг перестала бояться, совсем, хотя до сих пор не знала, что боится.

– Ну, ты ее видела? – с ноткой брезгливости спросила маман.

– Кого?

– Боже мой, старуху, естественно.

– Да, мы встретились.

– И что, она в состоянии связно говорить? – Туфля замерла.

– Она меня не узнала, она сказала, что у ее сестры была дочь. Но она была красивая, с «дивными рыжими кудрями», а я лысая. – Паша неожиданно хихикнула.

Мать при звуке ее хрипловатого смешка выпрямилась и посмотрела на Пашу, как на сумасшедшую.

– Что?! Какие кудри, кто рыжий? Она что, совсем рехнулась?

Она не спросила: «какая дочь?», хотя следовало бы.

– А разве ты до этого не знала? – удивилась Паша, но вопрос остался без ответа.

– И что еще несла эта сумасшедшая?

– Что моя мать умерла. – Паша сказала это, точно разом окунулась в прорубь, и заноза в груди шевельнулась так, что у нее даже немного сбилось дыхание. Но ничего не произошло. Женщина, сидевшая напротив, не закричала, не возмутилась. Она как будто просто пропустила эти слова мимо ушей.

– Она что-нибудь говорила про… бумаги? Ну хоть словом упоминала? – Похоже, маман слишком многого ожидала от сумасшедшей старухи или от Паши.

– Нет, она просила прислать ей сигареты. И духи, лучше французские… Еще она не отказалась бы иметь чепец, как у ее бабушки. Такой, с лентами и кружевами…

И тогда мать закрылась от Паши – человек взял и одним движением бровей воздвиг между ними непроницаемую стену – он вроде бы был рядом, а на самом деле далеко-далеко отсюда.

Паша пристально всмотрелась в женщину, сидевшую напротив, и догадалась, что именно ее так неприятно поразило – абсолютное сходство с портретом! Сейчас она видела перед собой именно лицо с полотна – такое же глухое и закрытое, почти неживое. Это и есть отгадка?

И эта женщина не поняла, не почувствовала, как тяжело и больно Паше оттого, что ее мама умерла, здесь и сейчас, буквально у нее на глазах. И Паша сомкнула веки прежде, чем Марина Андреевна поднялась и молча вышла, даже не взглянув на дочь.

Теперь Паша осталась совсем одна. Нет, не одна, у нее был родной человек и ждал от нее помощи, может быть, поэтому она быстро пошла на поправку.

И взгляд отца на портрете она встретила спокойно. Бедный папа… Раньше Паша никогда так о нем не думала. Мама простить не смогла, но Паша ему не судья. Да, он был не богом, а всего лишь человеком. Но, оказывается, любить просто человека гораздо легче, чем небожителя.