Садовник (СИ) - Гавриленко Василий Дмитриевич

-Николай! Брось тряпку и садись.

      Не говоря ни слова, Николай подошел и опустился на полено напротив меня.

Я наполнил две жестяные кружки зеленкой. Одну протянул Николаю, из другой, не поднимая головы, отхлебнул.

В носу сразу засвербело, и чтобы не закашляться раньше времени, я закинул подбородок и вылил в рот пойло. Глаза едва не выпрыгнули из глазниц прямо на стол; я нащупал дрожащей рукой кусок тварки, и принялся работать челюстями. Убийственная горечь зеленки сменилось теплотой, разливающейся по телу, точно река по весне.

-Хорошо, - крякнул я, с удовольствием отметив пустую кружку в руке Николая, его покрасневшее лицо и заблестевшие глаза. Не давая рассеяться теплу, я наполнил кружки по новой. Зеленка уже не так жгла горло, в животе и груди становилось все теплее.

-Вещь, - слегка заикаясь, проговорил Николай, кивнув на опустевшую бутылку. – Где достал, конунг?

-Украл, - я засмеялся.

Размахнулся и метнул бутылку, метя в приоткрытое окно. Ударившись о стену, бутылка разбилась, забрызгав пол мелкими зелеными осколками.

-П-подберу, к-конунг, - Николай потянулся к тряпке, но я успел перехватить его руку.

-Оставь, Коля. И называй меня Ахматом.

-Хорошо, Ахмат.

-Так-то лучше. Ну, рассказывай.

-Что рассказывать, конунг … э, Ахмат?

- Как тебе у меня? … Хотя нет, п-погоди. Давай, что ли, песню…

Николай неловко улыбнулся.

-Что, не знаешь песен?

-Не знаю, конунг.

-А эту… Что-то бье –о-тся живое и в ка-амне…

-Не знаю.

Николай смутился так, словно петь песни должен каждый стрелок.

-Ну лады, слушай…

Что-то бьется живое и в камне,

Перестаньте его дробить!

Может быть, это чье-то сердце,

И оно умеет любить.

Может быть, непорочная дева,

Здесь, рыдая, упала в жнивье,

От предательства окаменело,

Но не умерло сердце ее.

Я с сожалением перевернул кружку вверх дном, несколько прозрачных капель упали на стол. Что за дела? С каких пор зеленка стала прозрачной? Подняв голову, я понял, что это вовсе не зеленка. По впалым, сероватым щекам Николая бежали слезы, задерживаясь в складках кожи, срываясь с подбородка.

-Ты чего, Николай?

Он пробормотал что-то. Отвернулся.

-Николай?

-Это все твоя песня, конунг, - бесцветным голосом откликнулся истопник и тут его, как недавно в лесу, над телом Шрама, понесло.

Он говорил, задыхаясь, коверкая слова, говорил сбивчиво, стремясь скорее, как можно скорее вытеснить из груди ту муку, что терзала его. Я слушал, плохо соображая поначалу, о чем говорит этот тонкошеий стрелок. Медленно, но верно, через хмель и толстокожесть, - смысл его слов дошел до меня, заставив содрогнуться. В отряде, под самым моим носом Машенька пользовался Николаем, как женщиной.

Метель. В воздухе - удушливый запах горелого мяса; на месте костра - куча пепла, в центре которой время от времени возникают красноватые язычки.

       Поезд притих, из печных труб не сыплются искры, а поднимается ровными столбиками сизый дымок.

-Что ты задумал, конунг? – голос Николая послышался из-за спины.

-Заткнись.

       Этот сопляк уже, похоже, наложил в штаны. Если бы не зеленка, я, возможно, так и не узнал бы о происходящем в моем отряде. Мне захотелось повернуться и разбить Николаю нос, но я лишь ускорил шаг.

      Продвагон темен и тих, как преисподняя. Я стукнул по дощатой двери кулаком.

-Кто? – голос Машеньки сонный и злой.

Не отвечая, я постучал снова.

-Я сейчас тебе по башке постучу.

      Начальник продвагона появился в дверном проеме, тускло освещенный огнем печки. Я ударил по заспанной роже кулаком, вложив в удар всю силу, на которую способен. Машенька спиной упал в вагон, что-то загремело, должно быть, опрокинулись коробки с пайками. Я вошел, пропустил Николая, закрыл дверь.

      -Конунг? - прохрипел Машенька, держась за разбитый рот. Между пальцами показались темные струйки. Он осоловело таращился, еще не понимая, что происходит.

Мало-помалу его взгляд очистился, изумление сменила звериная настороженность.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

-Ты ох.ел, конунг?

-Мразь.

Ярость прорвала плотину. Не видя ничего вокруг, я сшиб Машеньку с ног и принялся избивать, не давая отчета, куда именно попадают носы кованых ботинок.

-Конунг, прекрати, – крик Николая донесся до меня из-за границы моей ярости.

      Машенька лежал на полу лицом в потолок, в окружении коробок с пайками, рот его пузырился красным. На черепе кожа рассечена, показалась кость, спутанные черные волосы запеклись кровью.

      -Возьми, - я достал из-за пояса и протянул Николаю нож.

      Он отшатнулся.

-Чего же ты, Николай? Прикончи его, ведь он мучил тебя.

-Спрячь нож, конунг, - пробормотал Николай.

-Уверен?

-Спрячь.

Я сунул нож за пояс.

-Тогда пойдем отсюда.

      Однако прежде чем мы покинули вагон, Николай задержался над своим мучителем, плюнул ему в лицо.

-Сволочь, - процедил сквозь зубы.

       3

КАСТРАТ

До Твери остался один перегон, и я приказал Олегычу слишком не усердствовать: питеры могли взорвать мост, либо раскурочить железнодорожное полотно.

      Стрелки, уже предупрежденные, что в Твери нас ждет отнюдь не зачистка, сидели по вагонам нахохленные, злые, полные нехороших предчувствий. Мои слова о том, что у каждого есть возможность стать героем, первым москвитом, схлестнувшимся с питерами, не возымели действия. Самир буркнул в моем присутствии: «Конунгу известен рецепт нашей смерти». Я предпочел сделать вид, что ничего не услышал.

       Я не мог ни в чем винить бойцов, так как ощущение, что мой поезд идет в никуда, не покидало меня, и это несмотря на то, что план внезапной блокировки противника на развалинах города, уничтожения техники, сформировался в моей голове и нельзя сказать, чтобы он был плохим. Но одно дело, – план, другое – его воплощение. Уж очень густыми красками описывал Шрам силу питеров. Да, Шрам. Что же с ним сталось? Неужели его сожрали твари? Удастся ли найти другого осведомителя?

-Николай, ты помнишь Шрама?

      Истопник возился у печки, пытаясь всунуть в узкое отверстие толстое полено. Мы с ним, даром, что жили в одной теплушке, разговаривали мало, и каждый раз Николай вздрагивал от звука моего голоса. Вздрогнул он и сейчас, как мне показалось, несколько резче, чем обычно.

-Помню, Ахмат.

      Николай, наконец, управился с поленом.

-А почему ты спросил, конунг?

-Почему? Даже не знаю…

      Просто не было бы Шрама, и отряд на полных, вовсю раздуваемых Олегычем, парах несся бы к верной гибели. А так… Поборемся. Пожалуй, я погорячился, натравив на следопыта зачгруппу, но сделанного не воротишь, как небу не вернуть летящий к земле снег.

       После зачистки в Ярославле и срочного направления в Тверь прошло семь дней. Всего неделя, а как много вместила она в себя – и черепаший ход поезда, и бесконечные, выматывающие душу остановки, и потасовки томящихся без дела бойцов, и выходку Шрама, и стычки с Самиром и Машенькой, и костер… Нет, не неделя прошла, а вечность - глубокая, серая, беспокойная. Я, конечно, не сдюжил бы, если б во сне не слышал твой тихий голос и, - Серебристой Рыбкой - не плавал в зеленых глазах. Милая! Когда я вновь увижу тебя? И увижу ли?

       Олегыч остановил состав неподалеку от моста, под которым, лениво обтекая белые островки, разлеглась река.

Саперы плелись по мосту, проверяя металлоискателями каждую шпалу. Тверь-зверь близко, уже обдает ледяным дыханьем.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

      Надеюсь, питеры не ждут нас, вернее, я почти уверен в этом. Проведя успешную зачистку, они, скорее всего, до сих пор празднуют, отмечая ее, и не думаю, что кокаина у них меньше, чем у москвитов. Неожиданность – наш главный, и, пожалуй, единственный козырь.