Роксолана: Королева Востока - Осип Назарук

На восемнадцатый же день в тронном зале состоялся праздник обрезания. По желанию матери принц получил имя своего деда по отцу – Селима. Все хвалили ум хасеки Хюррем, счастливой матери принца. Визири и бейлербеи, аги и улемы целовали руки султана, высказывая пожелания. Всех наградили торжественными одеждами. Высшие чины же получили такие подарки, что довольным остался даже самый жадный – Ахмед-баши. Этот день был продлен огнями до самого окончания ночи.

В последующие три дня праздник обрезания Селима завершился гонками в Долине Сладких Вод.

Этот праздник шел три недели. Такого длительного и торжественного празднования еще не видела столица султанов. По возвращении с гонок Сулейман шутливо спросил своего любимца Ибрагим-баши:

– Что же, Ибрагим, неужели твоя свадьба была грандиознее праздника обрезания моего сына Селима?

– Такой свадьбы, как моя, еще свет не видывал и не увидит, – ответил Ибрагим.

– Что?! – спросил султан дивясь такой смелости.

Ибрагим уточнил:

– На моей свадьбе гостем был падишах Мекки и Медины, наш законодатель, пусть живет он вечно!.. А вот у отца Селима на празднике обрезания его сына такого гостя не было…

Сулейман усмехнулся и пошел к жене пересказать ей слова Ибрагима.

– Этот Ибрагим слишком умен, – ответила впечатленная хасеки Хюррем, когда Сулейман рассказал ей об этом, смеясь над его словами. Она улыбнулась так, будто знала о нем нечто, чего не хочет говорить.

XIV. «А на руках – красная кровь…»

Гонит рок нас по жизни битой, как мячи,

Ты то влево, то вправо беги – и молчи!

Тот, кто бешеный гон в этом мире устроил,

Он один знает смысл его скрытых причин.

Омар Хайям

Султанша хасеки Хюррем, «счастливая мать принца», скоро пришла в себя и расцвела как роза в садах султана.

Ее белое как жасмин лицо вбирало в себя краски восходящего солнца. В глазах же ее светился покой, но таинственный, какой бывает у осени, что дает плоды. Старожилы сарая хором говорили, что не было в нем раньше женщины краше и милее. А падишах приходил к ней каждый день после собраний Дивана. Он садился за стол исключительно с ней и отдыхал душой в ее обществе. В сарае говорили, что этой женщине падишах не отказывает ни в чем и сквозь пальцы смотрит на чуждые сералю обычаи, привносимые ей.

Хасеки Хюррем же ходила без вуали по всему сараю и отваживалась даже допускать к себе иностранных мастеров, которые подолгу сидели в ее покоях, создавая ее портреты. Такого в султанском дворце не было еще никогда. Правоверные мусульмане косо смотрели на чужаков, входивших в покои сераля. Но никто не отваживался высказывать свое недовольство, ведь великого султана дразнить было крайне опасно! Даже улемы и проповедники Корана мирились с чужими обычаями хасеки Хюррем, ибо никогда не пропускала она молитву в святую пятницу, в большой мечети Царьграда. Наконец, и они привыкли ко всему этому и даже сами обращались к хасеки Хюррем за советом. В ее покоях было людно.

К ней приходили ученые и поэты, художники и зодчие, духовные лица и военачальники. Она каждого принимала радушно и каждый выходил от нее впечатленный ее умом и любопытством. Даже едкий писатель Газали, сатир которого боялись крупнейшие начальники, который никого не щадил, был вдохновлен «прекраснейшим цветком сарая». Правда, злые языки поговаривали, что это потому, что он по ее ходатайству получал из казны тысячу аспиров в месяц, которой мог бы не увидеть из-за своих острот.

Но и другие поэты, у которых были обеспечение и имущество, вдохновлялись ей. И переводчик «Шахнаме» Джелили, и божественный Баки, и фантастический Хияли, и его враг Сати, и вечно пьяный Фусули, и великий комик Лямийи, что говорил: «Хасеки Хюррем любит слушать поэтов. Это я понимаю. Но то, что она разговаривает с Саеди-Челеби, который всю жизнь сидит над законами! Или с ученым Пашкепризаде, что знает все библиотеки Востока и больше ничего!..»

Фусули отвечал ему словами величайшего лирика Востока – перса Хафиза:

Вино – мать греха!

Законы гласят:

Но коли так сладок его аромат,

Как пенье девицы,

Испей его, брат!..

Но вся эта пышная лава власти и искусства, что прокатывалась постоянно по салонам Эль Хюррем, не удовлетворяла ее. Заметив это, переводчик «Шахнаме» Джелили как-то сказал ей:

– О великая хатун, отдохни душой в шатре Омара Хаяма, что возводил шатры для душ.

– Я уже слышала про него и буду благодарна, если вы ближе познакомите меня с ним.

Джелили ответил:

– Как тебе будет угодно, о хатун! Вот мысль, горькая как горчица, сладкого как мед, Омара Хайяма:

Солнце пламенного небосклона – это любовь,

Птица счастья средь чащи зеленой – это любовь,

Нет, любовь не рыданья, не слезы, не стон соловья,

Вот когда умираешь без стона – это любовь.

– Прекрасно и правдиво, – ответила Эль Хюррем, – но я жду от него чего-то более глубокого.

– И ты права, о хатун, – сказал в ответ великий поэт Баки. – Возможно, я догадаюсь о том, чего ты ждешь. И на это есть ответ у Хайяма для ищущих душ:

Мир и жизнь, и светил и созвездий движенье

Я сравнил со светильником воображенья.

Мир – лампада, а солнце в нем – лен возожженный,

Мы в нем – тени мятущейся изображенье.

– Мир погаснет… бесследно? – спросила Эль Хюррем.

На это ученый Пашкепризаде, что знал все библиотеки Востока, возразил:

– Первый рубайат написан молодым Омаром Хайямом, другой написан в годы его безбожия и горечи. Есть еще один его рубайат этих времен:

Те, кто украсили познанья небосклон,

Взойдя светилами для мира и времен,

Не растопили тьму глубокой этой ночи,

Сказали сказку нам и погрузились в сон.

– Что же он сказал, когда вернулся к Богу?

– Тогда он сказал:

То сижу в погребке, то ищу мудреца.

Сердце жалко трепещет, как тельце птенца.

Стыдно мне, что я грешник и что мусульманин.

Есть ли храм, где могу я услышать Творца?

Султанша вздохнула свободнее, будто с души свалился тяжелый груз. Пашкепризаде же, заметив это облегчение, прибавил:

– Дальше произведения духа Омара Хайяма уже дают полное отдохновение даже для грешных людей:

Я перлы жарких клятв Тебе не раздавал

И пыль грехов с лица украдкой не смывал.

Но верю, что меня Ты не оставишь, ибо

Я никогда двумя одно не называл.

Лицо султанши полностью прояснилось, а Пашкепризаде закончил еще одним рубайятом Хаяма:

Гонит рок нас по жизни битой, как мячи,

Ты то влево, то вправо беги – и молчи!

Тот, кто бешеный гон в этом мире устроил,

Он один знает смысл его скрытых причин.