В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И я разрушил эту ее мечту!
Я уходил месяц за месяцем от всего дорогого ей, этого мирка тишины, книг, стихов и молитвы, и однажды, обуян честнейшим и бестолковейшим народничеством на свою стать (только эта «своя стать» и была в нем ценна), заявил в гимназии, что не могу больше продолжать там ученье, так как считаю это безнравственным: ученье в гимназии и в университете есть привилегия, которою не пользуются миллионы простого народа, кормящего нас своим трудом. Долой с народной спины! И я слез с нее, «сказать попроще» (Крылов) – ушел из среднего класса гимназии.
Она перенесла этот удар мужественно. Она меня почти не упрекала.
Я тотчас, разумеется, принялся зарабатывать деньги чем мог – уроками, первым литературным трудом. Но все это мало ее утешало. Не деньги мои ей были нужны, а мое будущее, то, которое прочила она мне, и разумно прочила, сообразуясь с моим характером и истинными склонностями, полнее и ярче сказавшимися в поздние годы.
Но ее ждал другой удар, занесенный моею рукою, а затем и рукою брата.
Она узнала хорошо, что такое обыски, аресты, что такое «передачи» в тюрьму, что такое невольные беседы с вежливыми чинами охранного отделения, наконец, что такое высылка сына из Москвы.
И тут, в этой жизни сквозь слезы, продолжавшейся годами, она была мужественна и деятельна, терпелива и умна.
Казалось, сбывалось над нею злое пророчество старшего пасынка, что от своих детей увидит она слез больше, чем от чужих.
Слезы она увидела – действительно увидела.
И я видел эти слезы.
Помню, я – далеко за полночь, притворив дверь в зальцу, – читаю какого-то разрушителя ее и моей веры: не то Штирнера[98], не то Ничше[99] («Антихрист» тогда только что вышел). Веры той, которой учила меня мать, во мне осталось на донышке, на самом донышке, и я даже не знаю, где оно, это донышко? Есть ли оно? Я читаю. Все смутно во мне. Я даже самому себе не хочу сознаться, что не из-за революционных чувств сжимал я не раз уже курок револьвера, – но я читаю, читаю. Ночь глуха. И я слышу ее шепот. Она думает, что я сплю.
Она стоит на коленях пред родовым Спасом. Лампада мерцает так же, как в старом нашем доме, как мерцала в Калуге, в XVII столетии в прадедовском доме…
Она кладет поклоны и тихо-тихо просит:
– Вразуми. Настави. Прости.
Это – обо мне. Я знаю: обо мне.
Я стараюсь не слышать. Я углубляюсь в Штирнера. А оттуда, из зальцы, все тот же материнский тихий доходчивый вопль – Всемилостивому:
– Вразуми. Обрати. Настави.
Я тушу лампу и, крадучись, как вор, ложусь бесшумно в постель. Слезы подступают к горлу.
Она никогда не «обращала» меня в веру отцов. Она не упрекала ни в каком неверье. Она только молилась тайно – и просила.
И выпросила мне то зернышко веры, которое пусть не дало и не даст ростка зеленого и высокого, но и не умрет в душе, пока не умрет сама душа.
Тут я мог бы остановиться.
Мое примечание кончилось.
Но рассказ о маме так переплетается с каждой моей строкой, которую я выпишу из апрельского моего численника, что я в двух словах доскажу его – до ее конца: он наполовину окончил и мою жизнь.
Молодость нашу – и чужую, ту, которую мы приводили в наши тесные комнатки на Переведеновке, – мама чувствовала и была с нею не сурова, даже не строга, и, хоть знала, что вся эта молодежь строит воздушные… нет, не замки, а усовершенствованные казармы на кисельных берегах с молочными реками, воздушные казармы, под обломками которых сама же застонет и искалечит свою жизнь, она терпела и этих строителей, иной раз шумливых и безалаберных, а иной раз (и далеко не раз!) и назойливых, и озорных, и, терпя, и для них умела найти кусок хлеба мягкого… И хотя эти всевозможные «исты» – она не могла не думать этого – украдывали у нее детей ее или то, что она вложила в этих детей, она умела жалеть их. А жалость — известно, что такое жалость была у прежнего русского человека: любовь прикрывал он этим словом. «Исты» всех толков и мастей, толстовцы (и сам будущий секретарь Л. Н. Толстого – милейший Н. Н. Гусев[100]), «добролюбовцы»[101] – Петя Картушин[102], покончивший потом самоубийством (она звала их, жалеючи и чуть-чуть подсмехаясь про себя, «братцами»), и другие, искавшие мистического союза с народной душой, милые молчаливцы; «декаденты» разных призывов; «штирнерианцы» и творцы «кинетического понимания истории»; опростившиеся интеллигенты и обынтеллигентившиеся мужики; поэты и художники (в их числе Боря Пастернак); провинциальные актеры и непризнанные творцы социальных утопий; мистические бродяги по русским неоглядным просторам – кого-кого у нас не перебывало, не переночевало, не перегостило, не переедало за эти мятежные годы моей и братней юности!
Нелегко было ее старости сносить эту юность, шумливую, безумную и слепую на всякий «труд и болезнь» старости… А она не только сносила, но и привечала.
Но схлынула и эта волна весеннего прилива.
Еще при первых отступлениях этой волны я дошел уже до отчаяния. «Я лил потоки слез нежданных»[103]. Мне противен был всякий человеческий голос, кроме голоса матери. Я знал, что давно нацелил себе в висок дуло револьвера, и даже досадовал, что кто-то невидимый не давал мне спустить курок. Теперь я знаю, кто был невидимый: мать.
Прошел буйный час прилива.
И, сам не замечая того, я начал реставрацию себя – по тому фундаменту, который был заложен ее руками, по тому чертежу строения, который был начертан ею еще над моей детской постелькой.
Я поступил в археологический институт. Я перевез ее на другую, лучшую квартиру. Я повел ее с собою в театр – в Малый, куда она не могла пойти чуть не два десятилетия и где застала еще великих актеров, в их числе подругу ее детских игр М. Н. Ермолову, в Большой на Шаляпина в «Борисе Годунове», где она все поняла и все оценила с чутьем удивительным, на «Вишневый сад» в Художественный. Я мог выписать ей ту же старую любимую «Ниву», которая получалась и на Болвановке, и в Плетешках и перестала получаться на Переведеновке.
Получив деньги за книжку о Китеже, я повез маму туда, куда она хотела, –
