Собрание сочинений в четырех томах. Том 4. - Николай Погодин

— Теперь его можно вынести и выбросить, — безразлично сказал Ростик.

Он нокаутировал Володьку.

Глава двадцать седьмая

Мрак

Володька пришел в общежитие около трех часов ночи. Уже светало, приближалось утро. Как ему удалось добраться до общежития, он не знал. Он прошел всю Москву с севера на юг. Улицы, которыми он шел, были ему совершенно неизвестны, но он шел очень уверенно, путаясь лишь в мелких переулках, и ни разу не потерял верного направления. Темные громады домов, мимо которых он шел, были погружены в молчание и тишину. Ни света в окнах, ни человеческого голоса. Это угнетало Володьку. Краткий миг летней зеленой ночи превратился для него в мрачную, глухую бесконечность. Безлюдье и безмолвие как бы наполняли все его тело серым свинцом. Особенно свинцовой была голова. Поднять ее не было сил, она склонялась на грудь и тупела от боли.

Последнее, что Володька помнил, были лимоны. До лимонов он помнил, как в дурмане, спокойное лицо Ростика и большие, испуганные глаза Ирочки. Как выглядит Светлана, он начисто забыл, хотя помнил утреннюю встречу с ней и даже адрес, по которому ехал к ней в гости. Такой провал в памяти случился у Володьки впервые. Если бы не его свинцовое отупение, он, наверное, здорово напугался бы.

Поняв, что он добрался до общежития и сидит на его пороге, Володька явственно подумал: «Должно быть, я перебрал». Ему неудержимо захотелось спать. Собрав последние силы, он кое–как дополз до своей койки и мгновенно уснул.

Проснулся он с ноющим сердцем и никак не мог понять, сколько времени проспал. Неужели опоздал на работу? С трудом вспомнив, что сегодня воскресенье, он отвернулся к стене, чтобы избежать расспросов. Голова продолжала болеть, ему ничего не хотелось — ни есть, ни пить, ни жить. Он опять заснул и проснулся ночью, когда все ребята спали. Мрак был всюду: в комнате общежития, в голове, в сердце. Кажется, лег бы, как вчера на крыше, и выл волком. В голову лезли страшные мысли. А, в сущности, что было на крыше? Ничего не было.

Подумаешь, какое дело? Ведь правда, ничего не было. И все равно, предчувствие какого–то еще неизвестного несчастья терзало Володьку.

Он вышел во двор, вдохнул прохладный ночной воздух, закурил, но легче ему не стало. Возвращаться в комнату не хотелось, и он до самого рассвета ходил взад–вперед по двору, курил, и сердце его по–прежнему сжималось от какого–то непонятного предчувствия.

Будь Володька малодушнее, он не пошел бы утром на работу. Ему уже виделись конвоиры, которые ждут его там и отведут за решетку. Он смело шел навстречу грозе, не зная, что гроза была мнимой. За всю дорогу он только один раз остановился, чтобы закурить. Закуривая, он заметил, что руки у него трясутся. Две–три затяжки как будто немного помогли. Придя на объект, он долго осматривался по сторонам. Конвоиров нигде не было.

Володьку окликнула Римма. На ней было светло–синее платье в белый горошек. Оно показалось Володьке очень нарядным. В руках она держала белую сумочку. Сумочка тоже показалась ему нарядной. «Какая счастливая!» — подумал Володька.

Не понимая, что с ним происходит, Римма громко повторила:

— Левадов!

Володька очнулся.

— Да, — ответил он испуганно.

— Опять у нас простой!

У него отлегло от сердца.

— Ну и что?

— Как что? — изумилась Римма.

Он молчал, радуясь тому, что тут все по–прежнему и что он, как всегда, среди своих. Ему понравилось даже то, что тут опять был простой.

— Не понимаю я тебя, мастер. К нам–то ты всегда относился безразлично, а теперь и свой заработок под ноги бросаешь.

— Почему?

— Он специально создает нам простои. — Римма кивнула головой в сторону Кормилицына. — Погорел на выпивках, но все еще не сдается.

Володьке захотелось коснуться ее загорелой руки. Кожа была шершавая, теплая.

— Потом, Римма, потом.

Она пристально посмотрела на Володьку. Вид у него был совсем больной. Она хотела сказать ему что–то, но он прошел за временную перегородку, где помещался бригадир.

— Что нового? — спросил он у Кормилицына, который, судя по его багровому лицу, уже попробовал сегодня по меньшей мере пива.

Кормилицын сделал вид, что рассердился.

— Со старшими надо здороваться.

— Потом будем здороваться и прощаться!

Кормилицын провел указательным пальцем по безусой губе.

— «Здороваться, прощаться»… Как это?

— Как прощаются? Можно со слезами, можно без слез, — невесело пошутил Володька.

Кормилицын не понял намека, успокоился и вошел в свою обычную роль ретивого администратора.

— Простой по вашей милости.

— По моей? — удивился Володька.

— Не по твоей лично. Все пескоструйщики виноваты. Нет, чтобы за песок побеспокоиться. Кончился песок, вот транспорт и бросили на другой объект.

— Значит, до завтра стоим?

— Кто же для нас машины с другого объекта снимет?

— До свидания.

Володьку мучительно тянуло туда, где он потерял память. Ему хотелось как можно скорее узнать, что же произошло вчера у Светланы. Мучиться в неведении он не умел. Чертов адрес Светланы вспоминать не пришлось: он запомнился Володьке, кажется, навсегда. «Ах, ты, желтая, наделала ты беды!» Больше всего он боялся пьяной драки, во время которой могло случиться все, что угодно. Сколько таких случаев он знал! Страшные дела получались. «Судить меня надо, чтоб не допивался до беспамятства, мерзавец! А на крыше я был трезвый. Но ведь ничего же не случилось! А разве не могло случиться? Позор! Зверем стал! Свою досаду поставил выше человеческой жизни. Если тебе досадно, горько, слезы текут — шлепайся сам на мостовую. Нет, негодяй, себя ты жалеешь! Что тебе! Ты жить останешься. Оттого и власть над собой так легко теряешь».

Володька трясся в автобусе, который вез его в Марьину рощу, по тем самым переулкам, по которым он плутал той ночью. Спрыгнув с задней площадки, Володька без всякого труда отыскал пустынный, заросший травой двор с двумя большими деревьями над черным сараем. Он взбежал на кривые ступеньки крыльца и почувствовал, что ему не хватает воздуха. Войдя в темный коридор, он прислушался.

— Живой кто есть? — спросил он и не узнал своего голоса.

Очень долго никто не появлялся. Наконец в глубине коридора заскрипели доски. Глаза Володьки уже привыкли к темноте, и он увидел, что к нему приближается какая–то женщина.

— Где тут комната Светланы?

Женщина указала куда–то в темноту:

— Там. Но ее дома нет. А ты кто?

— Где она?

— На работе. Ты кто? Постой–ка. Выдь–ка на свет!

Володька вышел на крыльцо. Женщина вышла вслед за ним. У нее было молодое тонкое лицо со страдальческими глазами. Непричесанные волосы падали на лоб и щеки.

— Извините за беспокойство, — смутившись, сказал Володька.

Женщина смотрела на него с явным любопытством. Потом ей вдруг почему–то сделалось весело, и она уперлась руками в бока, как будто готовясь отчитать гостя.

— Это ты был здесь в субботу? — спросила она неожиданно мирным тоном.

— Я, — подавляя вздох, ответил Володька.

— Живой? — Она положила ему руку на плечо. — Присядь.

Они сели рядом на ветхие доски крыльца.

— Ты слушай, — дружелюбно заговорила женщина. — Как они над тобой измывались! Передать невозможно! Связали руки и потащили на камень.

— Били? — с надеждой спросил Володька. Если бы он узнал, что его жестоко избили, это доставило бы ему сейчас только удовольствие.

— Чего не было, того не скажу. Не били. Но она–то… Вот мерзавка!

— Кто?

— Дуська! Кто же еще? Ты же к ней шел?

— Я шел к Светлане.

— Это все одно. Что Дуська, что Светлана. — Женщина ядовито засмеялась. — Она имя, как волосы, перекрасила. Так вот. Ты не в себе, бьешься, как в падучей. А она хохочет.

— А я — то? Сам… никого не трогал?

— Ты?.. Да что ты! Ты вел себя тихо–мирно.

— Почему же они мне руки связали?

— У них спроси.

Володька понял, что ничего страшного не случилось. Женщина продолжала рассказывать еще что–то, пытаясь натравить его на Светлану, но все это было ему совершенно безразлично.

— Спасибо! — невпопад сказал Володька. Он благодарил эту женщину за то, что после ее рассказов ему опять захотелось жить.

— Ты это дело не оставляй! Шутка сказать — так издеваться над человеком!

Страдальческие глаза женщины вдруг стали неприятны Володьке.

— Ладно, ладно. Сам виноват!

— Ты?!

Женщина еще говорила что–то, но Володька уже не слушал. Кое–как простившись, он вышел на улицу и с облегчением вздохнул. И тут же с горечью подумал: пусть он не сделал ничего страшного у Светланы, но ведь он потерял Ирочку. Ничего уже исправить нельзя. Он потерял ее. Она для него все равно как умерла.