В понедельник рабби сбежал - Гарри Кемельман

Он был именно таким, как описывала Гитель. Высокий, загорелый, уверенный. Джонатана он сразил наповал — форма, ботинки, берет и, конечно же, кобура с пистолетом. Знакомясь с рабби, он пожал руку, но Мириам крепко поцеловал в губы.

— Красивую девушку надо целовать как красивую девушку, — объяснил он. — Ты не возражаешь, Дэвид?

С матерью он обращался так, словно видел ее час назад. Из уважения к Мириам он говорил по-английски, с сильным акцентом, слова, казалось, шли из горла.

— Хорошо провела время на конференции?

— На конференцию ходят не ради хорошего времяпрепровождения.

Они не поцеловались и не обнялись; только жест собственника, которым она сняла какую-то пушинку с его куртки и разгладила складку на плече, указал на их родство.

— А зачем же? Ты что, чему-то учишься там? Они могут тебя научить?

Мириам он объяснил:

— Она встречает там всех своих старых друзей — из Иерусалима, из Хайфы, даже из Тель-Авива. Многих, кто живет с ней в одном городе, ей удается увидеть только на этих конференциях.

Гитель держала себя с сыном сухо и тщательно скрывала гордость, с которой рассказывала о нем Мириам. Она обращалась к нему со снисходительной иронией, но при упоминании о его девушке иронию сменил откровенный жесткий сарказм. А он отвечал терпимо и добродушно, но иногда вдруг взрывался и переходил на иврит — то ли, чтобы поточнее выразиться, то ли не желая обидеть Мириам.

— Ее отец не разрешил ей прийти, потому что здесь может быть не кошерно?

— Послушай, я это сказал, потому что не хотел спорить с тобой. На самом деле это я был против.

— Ага, ты не хотел познакомить нас? Может, ты стыдишься своей матери?

— Не переживай. Ты с ней познакомишься. И Мириам с Дэвидом тоже, надеюсь. Но не все вместе, по крайней мере, не в первый раз. Потому что ты что-нибудь скажешь, и мы начнем ссориться. А я не хочу испортить шабат Дэвиду и Мириам. Она хотела прийти, но я отговорил.

— Может, пойдем к столу? — мягко предложил рабби.

Они стояли за стульями, пока рабби нараспев читал «Кидуш». Ури сменил берет на черную шелковую кипу. Гитель промолчала, только неодобрительно поджала губы. Когда все уселись, она спросила:

— Этот кусочек шелка священнее чем твой армейский берет? Или он лучше закрывает голову?

Ури добродушно улыбнулся.

— Когда хоть ненадолго избавляешься от формы, чувствуешь, что действительно в увольнении.

— Этот аргумент твоя девушка понимает лучше, чем я. Вы сегодня виделись, я думаю.

— Да, мы с Эстер встретились, — вызывающе сказал он на иврите. — Немного подизенгофили в парке, а потом я приехал сюда на попутке. Что из этого?

Рабби навострил уши.

— Дизенгофили? Что это значит — дизенгофить?

Ури рассмеялся.

— Этому ивриту тебя не научат в иешиве, Дэвид. Это армейский слэнг. В Тель-Авиве есть большая, широкая улица с кучей кафе, улица Дизенгоф. Ребята просто гуляют там с девушками. Так что подизенгофить значит прошвырнуться со своей девочкой.

— Как ты понимаешь, Дэвид, с матерью не подизенгофишь, — сказала Гитель. — Удивляюсь, что ее отец не настаивал, чтобы ты пошел с ним в шул, а то и к Стене.

— Он приглашал, и я бы пошел, если бы не поехал сюда. Он не ходит к Стене. Он ходит в маленький шул в Квартале[56], мне нравится там.

— Он предпочитает шулы, мой сын. Он становится настоящим раввином. Каждый день он налагает филактерии и молится…

— Ну и что? Ты завязываешь нитку на палец, и это напоминает тебе о чем-то. Так что плохого, если я навязываю один ремешок на руку, а второй на голову?

— О чем это должно тебе напомнить?

Он пожал плечами.

— Не знаю. Например, о том, что когда я один в карауле, может оказаться, что я не один. Есть шанс поймать пулю снайпера или наступить на мину. Не хочется думать, что это только вопрос удачи, что если бы не сделал один лишний шаг, этого не случилось бы. Лучше думать, что существует что-то большее, частью которого я являюсь, и даже моя смерть является его частью. Смотри, все эти штуки, свечи, вино, халы, вся идея шабата — это красиво. Может ли что-то быть красивым и не иметь никакого смысла? Ты сама зажигаешь дома свечи.

— Шабат не религия. Это главный социологический вклад, который мы сделали.

— Не являются ли все религиозные обычаи социологическими вкладами? — мягко сказал рабби.

Гитель склонила голову набок и подумала.

— У твоего мужа любопытный взгляд на вещи, Мириам, — сказала она. Потом повернулась к рабби.

— Может, ты и прав, но даже главное социологическое новшество может со временем стать обычным суеверием. Возьми моего сына…

— Ой, хватит, Гитель, — прервал Ури, — есть и другие темы для разговора, кроме меня. Тебе удалось повидать Сару?

— Я видела ее, и Авнера тоже. Он был в больнице, когда я пришла. И я прямо ему сказала: «Авнер Адуми — сказала я, — если ты хочешь, чтобы твоя жена…»

— Да, я знаю, — опять прервал ее Ури. — Он должен бросить свою работу.

— Ты все еще не объяснила, почему она так опасна, — сказал рабби.

— Я не знаю, чем конкретно он занимается, знаю только, что он крупный государственный человек…

— Брось, Гитель, ты прекрасно знаешь, что он работает в Шин Бет.

— Я не знаю ничего подобного. Ни он, ни Сара никогда не говорили об этом, а мне и в голову бы не пришло выяснять. Должна сказать, что ты, солдат, лучше бы подумал, прежде чем говорить.

— Почему? Ты считаешь, что Дэвид с Мириам будут болтать об этом направо и налево? Слушай, может, мне сходить к ней, пока я здесь?

— Когда? Завтра? Не получится. Твои верующие друзья не позволят, потому что туда можно только доехать. Никаких посетителей в «Хадасса» в шабат. Даже Авнер не может увидеть свою собственную жену. Для них это ужасное преступление. И они устанавливают правила для остальных. Они даже не настоящие израильтяне; они не говорят на иврите…

— А эти англо-саксы и йекки[57], которые руководят «Хадассой» и вашей больницей тоже, это их ты называешь настоящими израильтянами? Что касается языка, они даже не хотят учить его. Живут здесь тридцать лет и больше, а ни газету прочитать на иврите, ни новости послушать…

— Ого, есть проблема «настоящих израильтян»? — радостно сказал рабби. — Значит, государство окрепло. В процессе становления на такие споры времени нет.

— Ты не понимаешь, Дэвид, — серьезно сказал Ури. — Ты мало прожил здесь. Это вопрос принципа…

— Нет, Ури, это вопрос логики. Любой гражданин Израиля автоматически является настоящим израильтянином. Некоторые, возможно, более типичны, чем другие. Я полагаю, что пекинес — менее типичная собака, чем гончая, и все же это настоящая собака. Кем еще он может быть? Твой языковый тест исключил бы многих, приехавших сюда и погибших за страну. Твой собственный отец, как я понимаю, не говорил на иврите.

— Мой муж был идишистом, — натянуто сказала Гитель. — Он не говорил на языке из принципа.

— И религиозные общины, по крайней мере, некоторые из них, тоже не говорят на иврите из принципа. Они считают его святым языком, а значит, он не должен использоваться для мирских вещей.

— На самом деле никто не возражает против того, что они не говорят на иврите, или даже против их нелепой одежды, если уж на то пошло, — сказала Гитель. — Мы возражаем против того, что их меньше пятнадцати процентов населения, а они при этом пытаются навязать свои обычаи всем остальным.

— А ты отрицаешь право политической группы использовать все средства для усиления своего влияния и распространения своих идей? И не забывай, для них это не просто политические принципы. Они могут ошибаться, но считают, что выполняют заповеди Всевышнего.

— Фанатики! — сказала Гитель. — Вот они кто.

Рабби улыбнулся.

— Даже фанатики приносят свою пользу. Они образуют один конец кривой, которая состоит из всех нас. Если они немного приблизятся к центру, то представители другого конца окажутся настолько же дальше. Если бы пару веков назад все мы были «просвещенными», были бы мы сегодня народом?

Гитель отодвинула тарелку, поставила локти на стол и наклонилась вперед, в ее глазах горел воинственный огонь.

— Дэвид, ты раввин, но ты не знаешь того, о чем говоришь. Это не твоя вина, — великодушно добавила она, — ты здесь слишком недавно, чтобы понимать, что происходит. Дело не только в ограничениях, которые они налагают на остальных в шабат, есть целые области, которые полностью находятся под их контролем. Они контролируют браки; они проверяют, кто еврей, а кто нет. Фактически они контролируют наши гостиницы и рестораны. И все это на основании древних законов, которые не имеют никакого отношения к современному обществу. Если человека случайно зовут Коген, они отказываются дать ему разрешение на брак с разведенной женщиной на том основании, что он из рода Коганим, священников, а согласно книге Левит, или Второзаконию, или чему-то там еще священник не должен жениться на разведенной… Или: женщина страдает от жестокости и оскорблений мужа, а развестись не может, потому что развод может дать только муж…