Битва за Берлин. В воспоминаниях очевидцев. 1944-1945 - Петер Гостони

– Мой фюрер, вы так часто говорите о предательстве военного руководства и армии. Вы действительно считаете, что так много было предателей в наших рядах?

Гитлер посмотрел на меня почти с сочувствием, словно такой идиотский вопрос мог задать только глупец, и сказал:

«– Все неудачи на Востоке можно объяснить только предательством.

У меня сложилось впечатление, что Гитлер был абсолютно убежден в этом».

Штурмбаннфюрер СС Отто Гюнше, личный адъютант Гитлера, находился в первые часы 21 апреля в рейхсканцелярии.

«21 апреля Гитлера разбудили уже в половине десятого утра и сообщили, что русская артиллерия обстреливает Берлин. Через десять минут, даже не побрившись, Гитлер поспешил в приемную. <…> В приемной Гитлера ожидали Бургдорф [генерал и главный адъютант Гитлера, начальник отдела кадров германской армии], Шауб [шеф личных адъютантов Гитлера], Белов [полковник, адъютант от люфтваффе] и я.

– Что случилось? Откуда эта стрельба? – спросил он.

Бургдорф доложил, что центр Берлина обстреливается батареей русской тяжелой артиллерии, по всей видимости, с позиции северо-восточнее Цоссена. Гитлер побледнел.

– Неужели русские уже так близко? – вырвалось у него.

Генерал Карл Колл ер, начальник Генерального штаба люфтваффе, был поднят по тревоге. Гитлер говорил с ним по телефону:

– Вы знаете, что Берлин находится под артиллерийским обстрелом? Центр города.

– Нет.

– Вы не слышите этого?

– Нет! Я нахожусь в штабе люфтваффе в Вильдпарк-Вердер на окраине города.

Гитлер:

– В городе сильное беспокойство из-за обстрела дальнобойной артиллерией русских. Видимо, это батарея тяжелого калибра, установленная на железнодорожную платформу. Очевидно, у русских есть железнодорожный мост через Одер. Люфтваффе должны немедленно обнаружить эту батарею и уничтожить ее.

Я:

– У противника нет ни одного железнодорожного моста через Одер. Возможно, он смог захватить немецкую тяжелую батарею и повернул ее против нас. Но может быть, речь идет об орудиях среднего калибра русской действующей армии, которые уже могут доставать до центра города.

Начинаются долгие дебаты, есть ли у русских железнодорожный мост через Одер или нет и могут ли уже их орудия среднего калибра доставать до центра Берлина. <…> Гитлер настаивает на том, чтобы я немедленно обнаружил эту батарею и уничтожил ее.

Как он себе это представляет? Кто на этом огромном поле битвы вокруг Берлина и до самого Одера сможет быстро обнаружить батарею, о которой даже неизвестно, в какой стороне света она стоит. И тут мне в голову приходит отличная идея. Я звоню на дивизионный командный пункт зенитчиков, который находится в башне противовоздушной обороны на территории зоопарка. Высокая зенитная башня является отличным наблюдательным пунктом. На мой запрос они отвечают, что речь может идти только о калибре от 100 до 120 мм. Наблюдатели зенитчиков видели сегодня утром, как русская батарея, ведущая сейчас огонь по центру города, занимала огневую позицию в пригороде Берлина Марцан (ныне на восточной окраине Берлина. – Ред.). Расстояние до центра города составляет около двенадцати километров. Зенитный дивизион, дислоцированный на территории зоопарка, уже открыл огонь по этой батарее русских из своих сдвоенных 128-мм зениток. Одновременно он взял под обстрел исходные позиции русских танков в этом же районе.

Когда я изложил по телефону эти факты Гитлеру, он отнесся к моему сообщению с недоверием».

Маловероятным казался этот артиллерийский обстрел и многим жителям столицы рейха. Матиас Менцель пишет: «Это случилось в полдень. Взрыв на Унтер-ден-Линден был только началом. Взрыв без предупреждения, без самолетов, разрыв снаряда! Артиллерия ведет огонь по центру города. Это должно означать, что войска Сталина вплотную подошли к Берлину, по крайней мере к его окраинам. Вмиг поредевшая толпа в панике мечется по правительственному кварталу. Бегство под землю, под Вильгельмплац, от снарядов русской артиллерии – это последнее бегство нашего времени. Тот из них, кто еще раз выйдет на свет божий из-под земли, увидит солнце новой эры. <…>

Итак, одно несомненно: Берлин увидит Красную армию. Великая война XX столетия умрет, поперхнувшись Берлином. <…> Говорят, солдаты Сталина дошли до Тельтов-канала. Ближе к вечеру я еду на велосипеде в Лихтерфельде [на юге Берлина]. Это поездка вдоль линии фронта. Над головой с воем проносятся красные истребители, и раздается треск пулеметных очередей. Прохожих словно ветром сдувает с улиц. На улицах пригорода Берлина все чаще встречаются раненые с забинтованной головой или рукой, медленно бредущие куда-то. Вдоль домов, соблюдая дистанцию, движутся стрелковые цепи солдат: усталые, напряженные лица, у каждого за спиной автомат, а на поясе болтается несколько тяжелых гранат, они похожи на путешественников, которые бредут без цели, потеряв последнюю надежду».

Овен 21 апреля в своем дневнике пишет:

«Кажется, стена нашей обороны треснула. Вызывает сомнение, смогут ли берлинские вооруженные формирования, которые в последнее мгновение должны были закрыть образовавшуюся брешь, справиться с этой задачей. Создается впечатление, что решение о направлении их на фронт было принято слишком поздно. Хотя, возможно, оно запоздало всего лишь на несколько часов.

Сегодня в полдень на квартиру министра [Геббельса] явился майор Ленхофф, которого вчера бросили на фронт вместе с берлинским охранным полком. Он был в полном отчаянии, по его словам, весь его полк уничтожен».

Несмотря на напряженное положение, в этот день в рабочем кабинете Геббельса проходила обычная 11-часовая конференция. Это последняя конференция, в которой принимал участие Ганс Фриче, известный радиокомментатор Третьего рейха.

«Вся его речь состояла из обвинений в адрес старых офицеров и «реакции». Он обвинял их в измене. В измене, которую они якобы совершали в течение многих лет. Тогда, когда они еще в 1940 году отговорили Гитлера от высадки десанта в Англии; тогда, когда у них сдали нервы в России; тогда, когда до войны и во время войны выделяли слишком мало средств на вооружение; тогда, когда не смогли справиться с вторжением союзников и когда поддерживали те силы, которые проявили себя 20 июля 1944 года. Он не забывает упомянуть ни одно ошибочное решение, ни одно трагическое событие времен войны. Все перечисляется, все называется как доказательство «предательства», которое совершили старые офицеры и «реакция».

Все в моей душе восстает против этого мнения и против дешевых оправданий. Вопреки этикету таких конференций и вопреки своеобразию именно сегодняшнего собрания, во время одной из пауз в речи министра я заявляю: «Если даже где-то и имело место предательство, разве это не было многократно компенсировано верностью, самоотверженностью, мужеством и верой германского народа, который предоставил в распоряжение своего правительства больше доброй воли, чем какой-либо другой народ в прошлом?»

Моя реплика вызывает совершенно неожиданную реакцию. <…> Министр принимается энергично оправдывать свою политику и политику Гитлера. Но это уже не прежнее виртуозное, хладнокровное, расчетливое красноречие. Это приступ несдержанности, когда впервые ни с чем не сдерживаемой силой высказываются мысли, которые до сих пор всегда тщательно скрывались или даже оспаривались.

Вдруг звучит заявление, что германский народ оказался несостоятельным. На Востоке он бежит от врага, а на Западе мешает солдатам сражаться и встречает врага белыми флагами.

Обычно бледное лицо министра становится красным от гнева. Жилы набухают, а глаза наливаются кровью, когда он кричит, что германский народ заслужил ту судьбу, которая его теперь ожидает. И вдруг, успокаиваясь, он цинично заявляет, что германский народ сам выбрал такую судьбу! Во время референдума о выходе Германии из Лиги Наций он на свободных выборах высказался против политики покорности и выбрал политику расчетливого риска. И вот этот риск не оправдался.

Я вскакиваю со своего места. Я хочу перебить его. Хочу сказать, что он сам и Гитлер никогда не придавали тому референдуму значения выбора между миром и авантюрой. Что, наоборот, оба постоянно заверяли всех в том, что хотели лишь использовать мирные средства в борьбе Германии за свое существование.

Доктор Геббельс замечает мой порыв. Но он не дает мне сказать ни слова. Он тоже встает и продолжает говорить: «Да, возможно, для некоторых людей это сюрприз. Даже для моих сотрудников. Однако не предавайтесь иллюзиям. Я никого не принуждал быть моим сотрудником, точно так же, как мы не принуждали германский народ. Он сам уполномочил нас. Почему вы работали со мной?! Сейчас вам перережут шейку!»

Направившись к двери, он вдруг еще раз поворачивается и кричит: «Но если мы уйдем в отставку, тогда пусть содрогнется весь мир!»