Мальтийская богиня - Лин Гамильтон

— Конечно, не забудешь, — сказала она твердо, — потому что я еду с тобой.

Возможно, подумала я, история не всегда повторяется. Как же будет довольна Анна Стенхоуп!

— Не волнуйтесь, Марисса. Я присмотрю за ним, — пообещала я, когда мы уже собирались уходить.

— И я тоже, — вторил Роб, обнимая ее на прощание.

Накануне отъезда домой, когда день катился к вечеру, я вернулась в Мнайдру. Вокруг храмового комплекса был выставлен полицейский кордон, но один из людей Табоне узнал меня и пропустил на территорию.

Шатер VIP походил на призрачный корабль, приставший к берегу. Одна из опор повалилась, и брезент бился на ветру. Прожектор лежал на земле, лампа разбилась на осколки, сверкавшие в лучах утомленного за день солнца. Я увидела место, где упала Анна, и память вернула меня к событиям той ночи. Меня захлестнул ужас, обернувшийся горечью от возможной потери еще одного человека в моей жизни, ставшего мне таким дорогим.

Утром я навестила ее в больнице. Бледная, израненная, но мужественная женщина больше испытывала душевные страдания, нежели боль физическую. Медсестра разрешила мне войти в палату и на ухо сообщила, что завтра Анну перевезет в Англию на лечение воздушная «скорая помощь».

Я подумала, что она спит, потому что лежала наша героиня очень тихо, закрыв глаза. Но едва я вошла, она, не глядя на меня, заговорила.

— Мне следовало знать, что так все сложится, правда ведь? — мягко сказала она. Это скорее было утверждение, а не вопрос. — Мне следовало знать, что такого мужчину никогда не привлечет женщина моего типа. И если бы я не вела себя как глупая школьница, то заметила бы отсутствие интереса ко мне.

— Вряд ли, — стала я успокаивать ее. — Я — посторонний человек — и то не догадалась.

— У меня всегда так: если я когда и совершаю ошибку, то это нечто крупномасштабное, — занялась она самобичеванием. — Никогда ничего не делала наполовину. — Анна выдержала паузу. — А вы знаете, что меня назвали прекрасным человеком? — спросила она, повернувшись ко мне. — Самый большой промах в моей жизни связан вот с этим, — сказала она, помахав клочком бумаги передо мной. — Они дают мне медаль за это.

Я взглянула на лист бумаги. Это действительно было письмо от премьер-министра Абела, в котором говорилось о представлении к награде доктора Анны Стенхоуп.

— Полагаю, на ней будет сердце, — продолжала Анна. — А вы не знаете, «Пурпурное сердце» дают посмертно?

— Не знаю, — сказала я.

— О! Бьюсь об заклад, что дадут либо эту, либо какую-нибудь другую медаль с изображением сердца. Это нормально?

— Конечно, — сказала я, придавая разговору патетический оттенок. — Вы спасли жизнь этим людям, о чем речь? Они бы умерли, если бы не вы.

Несколько минут она молчала.

— Пора уходить на пенсию. Куплю себе маленький, но красивый домик в сельской местности, где-нибудь в Девоне или Корнуолле. Приятные долгие прогулки у моря, пинта пива в местном пабе, долгие вечера с хорошей книжкой. Думаю, они отпустят меня на пенсию пораньше, как вы считаете? Буду героиней, и точка.

Она улыбнулась.

— Не следует принимать решение прямо сейчас, — сказала я. — Подождите немного, пока не окрепнете.

Она кивнула.

Пришла медсестра и дала мне понять, что посещение закончилось.

Уже у двери я услышала голос Анны:

— Мне сказали, что он мертв, это так?

— Да, — подтвердила я.

Она закрыла глаза, и я оставила ее на одре страданий. Думая о том, как Сидьян лестью и галантностью влез к ней в сердце, я презирала не ее, а его.

Я посетила Мнайдру накануне отъезда, чтобы еще раз пережить случившееся. Я сидела на земле, прижавшись к древнему камню из храма Великой Богини, и думала о друзьях, старых и новых, которых я потеряла. Мартин Галеа, несмотря на все его грехи, был замечательным человеком. Он всегда избавлял нас от банальности и дарил прекрасный творческий огонь, интенсивный и страстный, жаль, угасший так рано. Я не забуду Анну Стенхоуп, в ком, если она уйдет на пенсию, мир потеряет прекрасного и вдохновенного учителя. Мне стало жалко Мэрилин Галеа — женщину, которой, может быть, уже нет в живых и которая так и не успела пожить по-настоящему. Я хотела отомстить за них за всех.

Но месть в любом проявлении, будь она справедливая или нет, не вернет к жизни погибших. Табоне сказал: «Min najgarrabx il-hazin ma jafx it-tajjeb», что в переводе значит: «Тот, кто не злился, не может знать цену хорошему».

Солнце садилось, превращая стены Мнайдры в золото, и я подумала о строителях этих древних храмовых стен, ныне преданных забвению, но оставивших нам, потомкам, наследие, которое может говорить за них. Я почувствовала себя лучше и подумала, что здания Мартина Галеа тоже говорят за него, так же как ученики Анны Стенхоуп, вдохновленные ее учением, будут говорить за нее.

Я только не знала, что или кто будет говорить за Мэрилин Галеа.

Часть четвёртая

Анат

Глава шестнадцатая

Ушли. Все ушли. Наконец-то свободна.

Прошло несколько дней после того, как мы с Робом вернулись на родину. Табоне отвез нас в аэропорт и, попрощавшись, поскольку мы отбывали в другую часть земного шара, вручил нам на память по экземпляру газеты «Тайме ов Молта».

«Министру иностранных дел предъявили обвинение по делу о покушении по политическим мотивам» — заголовок передовицы бросился мне в глаза. Я была удовлетворена, хотя связь Джованни с убийством Галеа не была найдена. Но, по крайней мере, человек, ответственный за покушение, заплатит сполна. Возможно, подумала я, что и Ёжик выступит на суде.

Подруга Роба Барбара и его дочь Дженифер встретили нас в Торонто. Дженифер оказалась красивой девушкой, но весьма угрюмой, и я подумала, что существует опасность перерастания такого настроения в привычку. Барбара, молодая, атлетического телосложения женщина, наоборот, отличалась веселым и бойким нравом. Ее блондинистые волосы были зачесаны в конский хвост. Они предложили подбросить меня до дома, но я настояла на такси. Усевшись поудобнее на заднее сиденье, я просидела в радостном молчании, пока не показались знакомые места.

Я была так рада повернуть ключ в замке двери моего маленького викторианского дома, что чуть не зарыдала. Я увидела свет в окнах дома Алекса, но решила посвятить остаток дня себе. Я знала, что он видел, как я приехала, и была уверена, что заглянет утром поговорить о моих приключениях. Но теперь мне требовалось время на размышления.

На кухонном столе лежала корреспонденция, разложенная Алексом на три стопки — первая с надписью «макулатура», дальше громоздились счета (их было больше всего) и последняя стопка с надписью «прочти сейчас». Жизнь снова возвращалась в прежнее русло.

Под надписью на листке «прочти сейчас» лежали два письма. Одно из Белиза, а на втором были штемпель и марка, которых я раньше не видела.

Дорогая Лара!

Мне очень трудно писать это письмо, а тебе, может быть, еще труднее будет его читать. Я провел много времени, думая о будущем, о том, что мне нужно делать в этой жизни, и конечно же думал о нас с тобой. Ты всегда уважала желание не обсуждать мою деятельность в подпольной организации, борющейся за реформы в моей стране, но я не думаю, что ты когда-нибудь подозревала, насколько важна для меня эта борьба.

Я убедился, что теперь пришло время выйти из подполья, выступать на публичной арене и осуществлять политические реформы. Это решение я принял благодаря тебе. Твой оптимизм и вера в то, что справедливость восторжествует, заставили меня надеяться, что я в силах изменить что-то в нашем обществе. И если люди искренне понимают назревшую необходимость в переменах, они тоже поддержат реформы. И поскольку я верю в политическую борьбу, то вряд ли смогу одновременно продолжать наши отношения. Я не могу увязать эти два аспекта моей жизни. Моя жизнь и культура очень отличаются от того, чем живешь ты, и, как ты знаешь, я не верю, что можно жить наполовину. Я должен выбрать ту дорогу, которая принесет пользу моему обществу, а не мне лично.

Думаю, ты не обрадуешься тому, что мне пришлось сказать тебе, — вероятно, я взял на себя слишком большую смелость. Если ты что-нибудь поймешь из этого письма, так это мою любовь к тебе.

Пожалуйста, прости меня и постарайся понять.

Той ночью я много раз перечитывала его письмо. Душевная боль была настолько сильная, что я не могла даже плакать. В конце концов, я отложила его в сторону. Нет, Лукас, ты взял на себя не слишком большую смелость, подумала я. Я постараюсь тебя понять, но я не знаю, смогу ли простить.

Наконец я открыла таинственное письмо.