Приключения во дворе - Евгений Рысс

Вот к ней-то и подошёл Паша Севчук. Нине было семь лет, она только осенью должна была пойти в школу, и ей, конечно, польстило, когда такой взрослый человек, каким представлялся ей Паша, вызвал её и с серьёзным лицом отвёл в сторону.

— Дело есть, — сказал Севчук.

— Что такое? — спросила она.

У такого взрослого юноши было дело к ней, Нине Поливановой, которая осенью первый раз пойдёт в школу, — это было очень интересно.

Нина пошла за Пашей, предчувствуя разговор значительный и серьёзный.

— Я не хочу, чтобы ты осталась и дурах, — сказал Паша. — Ты ведь была в Краснодаре и ничего не знаешь, что тут у нас произошло.

— Не знаю, — сказала Нина, чувствуя, что предстоит узнать нечто необычайно важное.

Паша ей коротко рассказал историю о передававшемся по радио разговоре между Анютой и Мишей. Нина слушала, широко открыв глаза, потрясённая значительностью происшедших событий.

— Ну? — спросила она, когда Паша кончил рассказ.

— Понимаешь, Нина, — сказал Севчук, — мы, все ребята, по одному, конечно, ходили к. Лотышевым и объясняли, что вот, мол, мы слушали по радио всю эту историю и хотим сказать, что хоть Миша и пор, но мы понимаем, что он хочет исправиться, и очень ему сочувствуем.

— Я-то не слышала по радио, — сказала Нина.

— Это неважно, — сказал Паша, — тебе рассказали ребята. Важно то, что ты знаешь про эту историю и хотя поступок Миши строго осуждаешь, но веришь в то, что Миша исправится. Ты не говори, что я тебе сказал. Просто, мол, все ребята знают и многие мне говорили.

Очень Пашу Севчука злило, что все, будто сговорившись, делали вид, что ничего не знают о передаче по радио. Очень Пашу Севчука злило, что Анюта и Миша убеждены, что всё прошло шито-крыто. Он знал, что Пётр Васильевич дома, и был убеждён, что никто из соседей ничего ему не рассказал. Был он убеждён и в том, что Анюта и Миша тоже не рассказали.

— Я тебе советую, — сказал он, пойти сейчас к. Лотышевым, рассказать, что ты про всё это знаешь и надеешься, что Миша исправится. Это, видишь ли, важно, чтобы дух у парня поднять, а то он, может быть, думает, что все от него отвернулись. Понимаешь?

Мысль эта показалась Нине очень серьёзной и правильной. Она поняла, что её долг, долг настоящей советской девочки, прийти на помощь товарищу в трудную для него минуту. Преисполненная этим сознанием, она и пошла к. Лотышевым.

Миша уже кончил рассказ. Рассказ этот прерывался долгими паузами. Паузы были тогда, когда Миша с трудом сдерживал слёзы и кусал губы, чтобы не расплакаться. И Пётр Васильевич и Анюта делали вид, что не замечают этих пауз. Пётр Васильевич смотрел прямо на Мишу и слушал очень внимательно. Когда рассказ был кончен, он пошарил рукою в кармане и вытащил пачку «Беломорканала».

— Да, — сказал он, — знаете, ребята, я так разволновался, когда мне сообщили про то, что мама в больнице и что будет операция… В общем, я закурил. Я сегодня сказал маме об этом, и она позволила, пока выздоровеет, курить. Ну, а тут ещё одна причина волноваться… — он вытащил папиросу, достал спичку, закурил и сказал: — Принеси-ка мне, Миша, портсигар, он у меня в среднем ящике.

Он сказал это и испугался, что слова его будут поняты, как напоминание о только что услышанной истории. На самом деле он действительно разволновался и просто не понял второго смысла этих слов. А Миша так покраснел и такие у него стали жалкие глаза, что Пётр Васильевич смутился.

— Это не из-за твоей истории, — сказал он. — Просто мне действительно портсигар понадобился.

Пока Миша ходил в кабинет за портсигаром, Пётр Васильевич и Анюта молчали. Молча Анюта принесла и поставила на стол пепельницу. Пётр Васильевич поблагодарил её кивком головы. Потом вошёл Миша и, опустив глаза, подал отцу портсигар. Пётр Васильевич переложил в портсигар папиросы и закрыл его. И долго все трое молчали.

Миша всё ждал, что скажет отец. Ждал, волновался и готовился к самому худшему. Пётр Васильевич погасил папиросу, встал, прошёлся по комнате взад и вперёд и сказал наконец:

— Отвратительная история. Хорошо хоть одно, что сам рассказал, а не Анюта. Анюта права, что молчала, а ты прав, что рассказал. Иначе ещё во много раз было бы хуже. Почему же ты действительно не пришёл к сестре и не объяснил, что запутался?

— Боялся, — сказал тихо Миша.

— Трусоват, значит, — сказал Пётр Васильевич.

— Трусоват, — ответил, помолчав, Миша.

— Научился чему-нибудь после этой истории? — спросил Пётр Васильевич.

— Научился, — хмуро ответил Миша.

Пётр Васильевич раскрыл портсигар, достал ещё папиросу и закурил. Когда он подносил к папиросе спичку, Анюта и Миша заметили, что у него дрожит рука. Он погасил спичку, помолчал и хмуро сказал:

— А теперь я боюсь. Вдруг, думаю, Мишка, ты покатишься. Понимаешь, какое дело. Запутался человек — что же делать, может случиться такая история. А дальше одно из двух. Либо такая история на всю жизнь запоминается и становится для человека уроком, либо спотыкаться входит в привычку. Ты меня понял?

— Понял, — сказал Миша.

— Ну, раз никто ничего не знал и Анюта смолчала, а ты рассказал, то, может быть, для тебя эта история и стала уроком. Я надеюсь, Миша.

В это время раздался звонок. Анюта пошла открывать и очень удивилась, увидя Нину Поливанову.

— Чего тебе? — спросила она.

— Мне Мишу, — сказала Нина.

Анюта впустила её в комнату. Нина вошла, вежливо поздоровалась с Петром Васильевичем и с Мишей. Мишу она почтя не знала. В детстве идёт другой счёт поколений, и человек, который учится в третьем классе, принадлежит к поколению старшему по отношению к человеку, которому только предстоит пойти в первый класс. Но Нина Поливанова понимала, что она выполняет серьёзный общественный долг — это ей достаточно ясно объяснил Паша Севчук. — и поэтому разница поколений не смущала её.

— Я пришла, Миша, — сказала Нина, — чтоб ты знал, мне рассказали о передаче по радио, и мы, все твои соседи по двору, думаем, что ты исправишься, и не считаем, что ты себя опозорил. Мы надеемся, — продолжала эта примерная девочка, — что ты теперь всегда, всегда будешь поступать только хорошо.

Наступило молчание. Лотышевы смотрели во все глаза на эту маленькую девочку с туго заплетёнными косичками, с белыми бантиками, в аккуратненьком голубом платьице и ничего не могли понять.

— Про какую передачу по радио тебе рассказывали? — спросил наконец Пётр Васильевич.

— Про ту, — объяснила Нина Поливанова, — когда Анюта забыла выключить микрофон и все услышали, как Миша ей говорил, что он украл портсигар.

Опять наступило молчание. Пётр Васильевич вынул из кармана портсигар, открыл его, достал папиросу, закурил, затянулся и выпустил дым.

— И кто же тебе рассказывал? — спросил он.

— Многие ребята, — сказала Нина, твёрдо помня, что не следует ссылаться на Пашу Севчука. Это весь наш квартал слышал. Всего хорошего.

Она повернулась и ушла, аккуратненькая девочка с туго заплетёнными косичками, торжественно торчащими бантиками, образец примерности и сознательности. И в третий раз наступило молчание. Пётр Васильевич, может быть, немного только быстрее затягивался и чаще выпускал дым, чем это делают обычно курильщики. Анюта и Миша смотрели на скатерть, на торт «Идеал», на конфеты «Мишка», словом, куда угодно, только не на отца.

Очень долгое было молчание. И это молчание было похоже на разговор, так все трое понимали мысли и чувства друг друга. Наконец заговорил Пётр Васильевич.

— Ну, что же ты приуныл, Миша? — сказал он. Тебе кажется очень страшным, что те слова, которые ты говорил сестре по секрету, слышал весь квартал? Да, поначалу это, конечно, кажется страшным. Но, в общем-то, случай радостный. Значит, всю эту историю, которую, как ты думал, никто не знает, знали все. Знали соседи, живущие с нами по одной лестнице, и соседи, живущие в соседних подъездах, и соседи, живущие в соседних дворах, и все молчали. Одна только девочка тебе сказала. Ну, это понятно. Один какой-то нашёлся злой человек и подучил её. Ты же видел, она сама не понимает, что говорит. Ну, а остальные? Тыкали вам в глаза этой историей? Ведь вы яге действительно думали, что эта история никому не известна? Так или нет? (Анюта и Миша кивнули головами.) Сколько в нашем квартале человек? Несколько тысяч, наверное. И вот несколько тысяч, услышав такую необыкновенную, такую удивительную историю, молчали. Никто вам не тыкал в глаза, никто не смеялся во дворе, когда вы проходили. Так или нет? (Снова кивнули Анюта и Миша.) Это же надо ценить. Этому яге надо учиться. Да и злой человек, который подучил девочку, побоялся посмеяться открыто, поиздеваться открыто, открыто подразнить. Все знали, и никто не сказал. Не сказал потому, что слышал твой разговор с Анютой. Не сказал потому, что понял, как ты сам мучаешься, как ты сам раскаиваешься. Так или нет? (Снова кивнули Анюта и Миша.) Мы все знаем друг друга, — продолжал Пётр Васильевич, — и мы все друзья друг другу. Может быть, не надо надоедать всем друзьям с рассказами о том, что тебя волнует, если нет в этом необходимости, но и не надо бояться, если друзья узнали об этом. Может быть так, что друзья выругают: выслушай, поспорь, если можешь, если не можешь — согласись. Может быть так, что друзья не скажут ничего, значит, верят. Верят в то, что сам себя казнишь, что всё понял, сделал выводы, стало быть, говорить не о чем. Поблагодари друзей за доверие. Оно дорого стоит. Его надо оправдать. В удивительной этой истории друзья решили так же, как решает и твой отец: верю, что сам понял, верю, что научился чему-то, верю, что вырастешь человеком. И давайте, ребята, выпьем чаю. Торт очень вкусный, где ты его купила?