Все кошки смертны, или Неодолимое желание - Сергей Устинов

Я прикрыл глаза, судорожно пытаясь сосредоточиться, чтобы вспомнить в отмеренное время все те довольно скупые и разрозненные сведения о разных способах развязывания языка, которые плавали где-то на дне моей памяти. Слава богу, Мерин пожаловался, что ничего сверхсовременного в их арсенале не нашлось. Значит, можно попробовать угадать. А если угадаю ― организовать хоть какое-то сопротивление.

Все эти «сыворотки правды» сводятся к одному и тому же. Человеку вкалывают какого-нибудь барбамила, скополамина, пентотала или другой подобной гадости. В малых дозах они призваны купировать боль, а в лошадиных вгоняют тебя в состояние эйфории и туманят сознание. Ты становишься избыточно общительным, благодушным и откровенным, а главное, опасно многословным. Скрываемые мысли выскакивают на поверхность, как поплавок с оборванным грузилом.

Контролировать себя в такой ситуации крайне трудно, хотя теоретически возможно. Говорят, надо попытаться зациклиться на какой-нибудь одной мысли, а еще лучше ― сильном чувстве. Тут что хочешь годится: воспоминание о какой-нибудь давней вине, незаслуженной обиде или, наоборот, счастливом мгновении, о сексе, наконец. Еще советуют попробовать сосредоточиться на чем-нибудь реальном ― тиканье часов, рисунке на обоях...

― И что, он сейчас начнет одну только правду-матку резать? ― откуда-то издалека послышался гулкий голос, в котором я не без труда распознал Леруню. -Соврать не сможет?

Я попытался глянуть в ее сторону, но не в состоянии был своротить с места неподъемные валуны глазных яблок. Пакость, которой меня напичкали, начала действовать.

― Не должен, ― уже без прежней уверенности почесал подбородок Мерин, и это почесывание прогремело у меня в ушах, будто падающее дерево прокатилось по шиферной крыше. ― Все от дозы зависит. Недодадим ― сознание сохранится. Передадим ― понесет околесицу.

― А как угадать? ― просипел кто-то вне поля моего зрения. Я догадался, что это Дед Хабар.

― Да методом тыка! ― нехорошо хохотнул Мерин, насаживая на иголку новый полный шприц.

Меня охватила странная, ватная паника. Сознание не то чтобы разделилось ― оно расслоилось, поплыло комками, как скисшее молоко в кипятке. Я боялся, страшно боялся что-нибудь выболтать: ведь если они узнают то, что им нужно, мне с их точки зрения дальше жить просто незачем! Фанерному амбалу даже не надо будет бить меня по голове: просто Мерин добавит еще одну дозу... Но размышлял я об этом равнодушно, словно прикидывал, дождливым ли будет завтрашний день. Ну будет и будет, что ж тут поделаешь...

Мерин вдавил немного поршень шприца, и я почувствовал, что окончательно угасаю. Не засыпаю, даже не проваливаюсь в забытье, а именно медленно гасну, как свет в зале перед началом спектакля. Жидкость, слегка подкрашенная моей кровью, неторопливо клубилась в шприце. И так же неспешно меркли кругом меня краски, глуше становились голоса перебрасывающихся репликами моих мучителей. Менялись в размерах, мельчали окружающие предметы. Далеко-далеко, куда-то на край необъятного, точно колхозное поле, крытого линолеумом пола отъехала кушетка с Леруней и Пашуней, я смотрел на них, как в перевернутый бинокль. Скукожилась до размеров игрушечной стеклянная этажерка с лекарствами ― казалось, не будь я связан по рукам и ногам, мог бы с веселым хрустом раздавить ее кончиком ботинка. И меркло, меркло вокруг и внутри...

Но до конца так и не померкло.

― Вроде готов, ― донеслось сквозь толщу густого пространства, отделяющего меня от склонившегося над моей веной Мерина.

― И чего дальше? ― пропищала из своего дымчатого далека Леруня.

― А вот обрадуем его амфетаминчиком, ― как из бочки, пояснил Мерин, огромной медлительной рыбиной уплывая куда-то за кулисы моего сознания и вскоре возвращаясь с новым шприцем в руке.

Вот оно что, подумалось вяло. Амфетамин. Меня оглушили барбамилом, но этого им мало. Теперь мне введут сильного психостимулятора ― амфетамина. Резкое пробуждение даст мощный прилив энергии, страстно захочется двигаться, говорить... Но поскольку двигаться возможности нет, я заговорю. Ох как я заговорю! Если эта процедура меня не убьет.

Свет саданул по глазам так, что я зажмурился. Зачем, черт возьми, они включили столько света сразу?! И тут я понял, что включили не свет, а меня. Сердце бухало в груди с бешеной скоростью, легкие выбрасывали застоявшийся воздух, пот стал заливать лицо, заструился вдоль позвоночника, по ребрам, под мышками. Окружающее сделалось ярким, рельефным, выпуклым ― я теперь видел каждую волосинку на руке Мерина, каждую чешуйку помады на губах сидящей напротив Леруни. Не будь я привязан к креслу, я бы вскочил, обнял их всех сразу, подкинул до небес и снова поймал, веселясь, как мальчишка, выскочивший с мячом на весеннюю улицу. О-о-о, как мне хорошо! Как прекрасен мир! Как милы эти люди, окружающие меня! Как я только мог их бояться!

Где-то на самом дне моего бешеным вулканом рвущегося сразу во все стороны организма шевельнулся остаток, обглодок, скелетированный останок прежнего страха: а ведь боялся же... Но волна радости захлестнула, смяла, подавила и разгладила меня, как морскую отмель.

Только малюсенький камушек застрял посреди песчаной глади: боялся? Боялся! А теперь не боюсь!

И вдруг ― молния. Не молния ― небесный болид, прочертивший поперек сознания. Взрыв сверхновой, порожденный небывалыми силами, открывшимися в организме. И мгновенное видение: я, словно крошечное, уносимое в море волной насекомое, отчаянно зацепился за единственную неровность на огромной песчаной гладильной доске, ухватился за почти незаметный камешек сомнения.

Я ― не боюсь. Но бояться ― и не надо. Они ― ничего не узнают! Потому что я ― ничего не знаю! Господи, как легко на душе! Как хочется с кем-нибудь этой радостью поделиться!

― Что дала тебе Нинель? ― подавшись вперед так, что мне стала видна каждая пора на его коричневой морде-мошонке, нетерпеливо спросил Дед Хабар.

О чем меня спрашивают, забеспокоился я, больше всего на свете боясь огорчить чем-то этих замечательных людей. О чем? Что мне могла дать Нинель? И тут же высветило: да как о чем? Ясно же! Любовь.

Вот оно! Вот на чем надо сосредоточиться. Ах, детская моя любовь Светочка Королева! Какое это было чувство, когда, шурша засыпанной листвой, мы брели по аллее, ладошка в ладошке! Какая это была немыслимая победа: впервые взять за руку девочку и почувствовать, что она меня не оттолкнула!

― Что дала тебе Нинель? ― еще раз настойчиво повторил симпатичный старикашка, сидящий напротив меня.

И я чуть не рассмеялся: да как он не понимает!

Любовь, любовь, любовь заливала все вокруг, словно солнечный свет.

Я вспомнил свой давешний сон: как я пытался заглянуть Светочке в лицо, а она смущенно отворачивалась. А когда все-таки заглянул, то обнаружил с изумлением, что никакая не Светочка это, а моя первая жена Татьяна, Татка. И что на ней ― то самое школьное платье выше колен, в котором она пришла на олимпиаду по истории, откуда мы поехали ко мне домой, сразу в койку.

О, это уже была победа другого рода! Так, как я хотел Татку, я не хотел потом никого в жизни. Она была дико скандальная ― и я всегда хотел ее тем сильнее, чем больше она скандалила.

Любовь значит секс?

Ну конечно! Татка, Татуля приснилась мне тогда, в ту ночь, когда я привел к себе эту чертову Нинель. Но меня не проведешь! Я быстро понял, что это никакая не Татка, а кто-то другой. Полька Нехорошева, Самолетова Валентина ― но только не Татка. Потому что Татку я всегда хотел сам, а эта наглющая стерва бесцеремонно влезла на меня, воспользовавшись моей беспомощностью, ― и уже некуда было деться ни от нее, ни от того непереносимого желания, которое в конце концов треснуло первомайским салютом прямо в мозгу так, что чуть не ослепило. Вот это и была Нинель.

― Он у тебя будет отвечать или нет? ― строго спросили уже не меня, а кого-то рядом, вне бьющего в лицо света. И сделалось неловко от того, что ни в чем не повинный человек вынужден будет отдуваться за мое неумение выразить словами охватившее меня счастье.

― Она дала мне все, ― пробормотал я, млея от нежности. ― Все, что может дать женщина. Вы не представляете...

Хлоп!

Огромная ладонь амбала по команде Деда Хабара заткнула мне рот. А плавающий где-то в стороне Мерин недовольно процедил:

― Виляет, сволочь. Видать, мало дали. А вообще-то вопросы надо задавать конкретные, чтоб не вело в стороны.

И тут же продемонстрировал:

― Где вещь, которую дала тебе Нинель?

― Мне? ― искренне удивился я. ― У нее с собой вещей совсем не было. Только что на ней. Джинсики, такие синенькие, и свитерок. Но потом она и это...

Хлоп! Широкая, как дверца, ладонь шкафообразного снова оборвала мой словесный поток.

― Она сказала, куда все это упрятала?

― Что, что упрятала? Джинсы или свитерок?

Хлоп!

― Она сказала, где тайник?

― Тайник? ― не понял я. И тут же догадался, о чем они: ― Ах, тайник души! Да вы поймите, мы ни о чем таком... таком возвышенном с ней не разговаривали! Сначала она была немного не в себе, а потом, когда я проснулся, она уже была сверху, и мы...