Все кошки смертны, или Неодолимое желание - Сергей Устинов

Смотреть было особо не на что. Стены и пол, покрытые шершавой керамической плиткой. Крашенный масляной краской, местами уже облупившийся потолок. Раковина-«тюльпан» с треснувшей ногой, упомянутый уже «компакт» чешского производства и тесная, как поставленный на попа гроб, пластиковая душевая кабина. Где здесь можно что-нибудь спрятать?

А в том, что Нинель что-то спрятала в моей квартире, я почти не сомневался. Нечто очень важное -как для самой Нинель, так и еще для кое-кого.

В этом меня, пусть и косвенно, убеждали два обстоятельства.

Первое ― это то, что те самые «кое-кто» (а теперь мне было известно, что они представляли собой две разные, даже конкурирующие команды) с таким тщанием обыскали оба наших жилища. Обыскали ― но хоть работали профессионалы, ни хрена не нашли.

А второе ― это «пы-пы». То есть не пы-пы, а пи-пи. Пришедшее ко мне во сне, как периодическая система ― Менделееву. И уж если быть до конца точным, не то пи-пи, что требовалось в моем недавнем сновидении бывшей жене Татке, а то, благодаря которому после бурной во всех отношениях ночи разбудила меня Нинель.

Я проснулся тогда от грохота где-то в области сортира, и нырнувшая обратно под одеяло Нинель объяснила, что навернулась, возвращаясь после очередного «пи-пи». Но ведь за окнами (и в квартире) было к тому моменту уже совсем светло. А у самой Нинель, по моим воспоминаниям, кайф почти выветрился. И свалиться она должна была буквально на ровном месте. Или на неровном.

Итак, откуда же она тут сверзилась?

Подняв предварительно хрупкий пластмассовый стульчак, я осторожно, чтобы, не дай бог, не повторить ее подвигов, взгромоздился на унитаз. Он зашатался подо мной, как гнилой зуб, что еще больше укрепило мои подозрения. Подобная эквилибристика (учитывая мои теперешние вестибулярные кондиции и тогдашние ― Нинель) вполне могла закончиться не самым удачным приземлением. Обретши, наконец, шаткое равновесие, я оглядел окрестности с новой высоты. Можно сказать, только что взятой.

Справа от меня ― хозяйственный шкафчик. Не доверяя глазам, я на всякий случай провел по его верхней панели ладонью. Результат? Как пелось у Киплинга в военной песне: только пыль, пыль, пыль...

Слева от меня ― зеркало, четырьмя шурупами накрепко привинченное к стене. По его верхнему ребру достаточно было провести одним пальцем: пыль, пыль, пыль...

Давненько я не делал генеральной уборки!

А тут еще перед моим лицом оказалась вентиляционная решетка ― не просто грязная, а прямо-таки замшелая, поросшая чем-то липким и мохнатым. Сколько же лет оседали на ней унесенные ветром и застрявшие по дороге клочья пыли, тополиного пуха, обрывки волос и даже ниток? Я представил себе, как, разделавшись наконец с текучкой, со зверским наслаждением буду чистить и драить здесь все вокруг, сдирая налипшую грязь, выдергивая застрявшие в вентиляции волоски и нитки...

Стоп! Нитки-то здесь откуда? В чем-чем, а в увлечении рукоделием меня не уличишь. Приглядевшись внимательней, я обнаружил не просто торчащий кончик нитки. Я увидел, что она образует узелок.

Кто-то привязал нитку к нижнему краю решетки, и другой ее конец уходил в вентиляционную трубу.

Я попытался просунуть палец внутрь решетки -не тут-то было: палец не пролезал.

Я попытался поддеть сам узелок ― и скоро понял, что развязать его мне не под силу. Нитка слишком тонкая. Не с моими тупыми ногтями браться за такую работу.

Окинув ищущим взглядом окрестности, я остановил его на маникюрных ножницах, лежащих на подзеркальной полочке. Вот это пойдет. Все еще нетвердо балансируя на унитазе (тоже мне, девочка на шаре, подумалось вчуже), я исхитрился дотянуться до них. И снова, уже вооруженный, подступился к таинственному узелку. Соединив лезвия ножниц, просунул их изогнутый клюв сквозь решетку, поддел нитку, и сердце мое забилось так, словно Мерин по ошибке вкатил мне слишком много амфетамина: на конце ее покачивалось нечто увесистое.

Я замер. Оставалось выудить мою добычу наверх, но я застыл в нерешительности. Что-то мешало, почти физически препятствовало сделать последнее движение.

Вот сейчас я вытащу э т о. То самое, что спрятала Нинель. Из-за чего ее, почти наверняка, искали. Из-за чего и убили. И на кой, спрашивается, хрен о н о мне нужно?

Сказывалось избыточное умственное напряжение, которому я столь неосмотрительно подверг свой еще не окрепший, трясущийся, как непохмеленный алкашок, разум. Опять закружилось в голове, поплыло перед глазами. Снова накатил давешний памрок с трепещущей в заскорузлых дедовых пальцах уклейкой. В это мгновение я и вспомнил, как это называется.

На живца.

А живец ― это я и есть. Это меня сперва легко подсекли сачком, вытащили, осмотрели, признали годным. Потом вроде бы отпустили, но предварительно посадили на невидимый крючок. И теперь желают посмотреть, не клюнет ли на меня дурака что-нибудь стоящее. Ведь уж кем-кем, а мной запросто можно пожертвовать. Во всяком случае, меня абсолютно никому не жалко. Даже мне самому. Чего мне себя жалеть, если я такой идиот, что ввязался во все эти глупости?

И тут, словно организм возмутился дурацким рассуждениям больной головы, во мне стала подниматься и нарастать мощная приливная волна жалости к себе. Я прямо физически ощущал, как прет она мощным адреналиновым фонтаном из каких-то древних генетических глубин. Из тех, поди, где лежат под спудом самые наши что ни на есть основные инстинкты. А ну-ка, покажи, на что ты способен ради утоления голода? А ради самки? А ради спасения собственной шкуры, наконец? Ы-ы-ы, захотелось мне заорать во весь голос, потрясая в воздухе маникюрными ножницами, как доисторической дубинкой! Врешь, не возьмешь! Сейчас, сейчас я раз в жизни проявлю характер, плюну на все и дам деру. А чтоб неповадно было передумать, всего-то и надо ― чирикнуть ножничками по тоненькой ниточке. Р-р-раз ― и готово! И так ловко припрятанный покойницей Нинель неведомый предмет, влекомый силой земного тяготения, унесется по вентиляционной трубе в небытие. Нет предмета ― нет проблемы.

С чувством здорового облегчения от найденного решения и даже с некоторым злорадством я почти зримо увидел, как он, этот предмет, долетев до самого низа, врезается в многолетние наслоения пыли, мусора и прочих отходов человеческой жизнедеятельности. Встала перед глазами картинка из научнопопулярного фильма: оставив по себе лишь легкое облачко оседающей пыли, уходит в лунные недра очередной межзвездный скиталец-метеорит...

Красота! Это ж сколько, думал я мстительно, придется перелопатить грязи идиоту, которому взбредет в башку все-таки отрыть Нинелькин секрет! Воображение разыгрывалось. Я представил в этой роли себя: ползаю на карачках в узкой и тесной венткамере, перепачканный грязью, наглотавшийся пыли. Ну полный кретинизм! И решительно поднес ножницы к нитке.

Подцепил. Подтащил вверх. Ухватил пальцами и одним движением вытянул наружу то, что болталось на другом ее конце. Это был ключ. Плоский ключ из белого металла.

Я повертел его на ладони туда-сюда и обнаружил выбитый на нем трехзначный номер: 134. Похож на ключ от банковской ячейки в депозитарии, но полной уверенности нет. И потом: в каком банке? Тяжело спрыгнув с унитаза на пол, я уныло побрел в комнату. Ни волн жалости, ни фонтанов адреналина. Вообще больше никаких намеков на основные инстинкты. Одна досада. Ведь еще минуту назад мне казалось, что я стою перед роковым, можно сказать, выбором. Я гордился собой: почти без рефлексий, подчиняясь лишь озарению свыше, решил ступить, не щадя живота своего, на опасный, не сказать, крестный путь!

А выяснилось ― зря старался.

17

Вниз я спускался на лифте. И грохот с криками услышал, еще проезжая где-то между третьим и четвертым этажом. А когда двери кабины автоматически разъехались на первом, обнаружил, что мой многострадальный офис осажден неприятелем. Причем не просто осажден, а как раз в этот момент подвергается ожесточенному приступу.

Твердыня не поддавалась, но это только прибавляло штурмующим ярости. Зам. начальника отдела полиции по уголовному розыску Мнишин большим пальцем левой руки выдавливал из кнопки звонка затейливые рулады. Одновременно правой рукой он азартно тряс дверную ручку, словно ждал, что сейчас на него с притолоки посыплются бананы. А старший опер того же отдела Харин, повернувшись к двери спиной, лупил в нее одновременно двумя ладонями и одним каблуком, подбадривая себя звонкой речевкой в такт ударам:

― Се-ве-рин! От-кры-вай! Мы-зна-ем-ты-тут!

― От-ку-да? ― выходя из лифта, проскандировал я, стараясь не сбить Харина с ритма.

Но все-таки сбил. Не успев переменить позы, оба окаменели, как на картине Репина «Не ждали». Мнишин прекратил терзать дверную ручку и звонок, но даже рук не опустил, готовый в любой момент продолжить. Харин тоже перестал стучать и кричать. Но от волнения позабыл опустить одну ногу и стоял теперь с таким видом, будто собирался играть в детскую игру «классики». Долгие несколько мгновений по лицам полицейских нельзя было понять, дошло ли уже до них ― меня нет и не было за дверью офиса, в которую они так страстно колотятся. Или пока в их мозгах все еще доминирует предположение о моей попытке опять их надуть, только что каким-то образом выскочив через зарешеченное окно, а затем проникнув в спускающийся сверху лифт.