А до Берлина было так далеко... - Василий Шатилов

И танки появились, они атаковали именно в хвост нашей колонны. Случилось это примерно в пяти километрах от Денисовки, как только забрезжил рассвет.

— Танки! — Тревожное сообщение пролетело по цепи.

Я и комиссар Чечельницкий ехали в середине колонны и напрасно шарили окулярами биноклей по широкому полю, еще прикрытому серым полумраком. Только тогда, когда полковник Самсоненко, с карьера остановивший возле нас своего взмыленного коня, сказал: «Атакуют в хвост», я, повернувшись на 180 градусов, увидел па горизонте медленно наползающие черные коробки.

Комиссар Чечельницкий остался в колонне, а я, вскочив на коня, вместе с Самсоненко поскакал к пушкарям, на которых была вся надежда.

Артиллеристы батареи старшего лейтенанта Е. И. Кузнецова, к которым мы прискакали, изготовились к стрельбе и по команде Самсоненко, когда танки подошли метров на 150, сделали пять-шесть выстрелов. По всей видимости, немцы не хотели ввязываться в незапланированный ими бой, они шли для усиления охраны переправ через Оржицу и считали, что мы и так от них не уйдем. Поэтому, когда от прямых попаданий артснарядов два танка встали как вкопанные, остальные поспешили уйти. Они свернули в сторону, и вскоре гул двигателей и лязг гусениц машин стихли.

Когда мы вернулись на свое место, Чечельницкого таи не было. Капитан Трупов доложил, что комиссар поскакал в голову колонны, где, по его словам, появились немецкие танки и наши бойцы вынуждены были принять бой. Артиллерия, как известно, шла в хвосте колонны, и пришлось отбиваться гранатами и бутылками с горючей смесью. Старший батальонный комиссар Дмитрий Степанович Чечельницкий не очень-то заботился о личной безопасности, шел всегда туда, где было особенно трудно. «Я же агитатор, а агитатор действует прежде всего личным примером. Смелого пуля боится, смелого штык не берет», — говорил комиссар и поступал, как говорил. Удачливый был человек, наш комиссар, песня, слова из которой он любил повторять, была написана как про него. Он был словно заговоренный, его не брали ни пуля, ни снаряд, ни мина. Но в то утро, как мне доложил старший политрук Качанов, случилась беда: фашистский снаряд, разорвавшийся рядом с Чечельницким, оборвал его жизнь.

Эта весть острой болью наполнила сердца. Я, как пьяный, качался в седле, пораженный гибелью комиссара. Вывел меня из этого состояния старший политрук Качанов, которого, читатель это помнит, я близко узнал на острове Королевиц под Черкассами.

— Василий Митрофанович, — голос Качанова был тих, в нем я уловил и искреннее горе, и растерянность (подчиненные уважали и любили Чечельницкого), — что будем делать дальше?..

— Придется теперь вам комиссарить, Василий Павлович. Что поделаешь? Начинайте работать. Вывести дивизию из окружения, спасти людей, по возможности технику — вот наша теперь политика, вот наша партийная работа. Думаю, что надо собрать на первом же привале коммунистов, напомнить им о главном: о строжайшей дисциплине и организованности. Сейчас растерянность страшнее гитлеровцев.

Война войной, окружение окружением, а жизнь в дивизии шла своим чередом. Надо было снова накормить людей, дать им отдохнуть, и как только колонна вползла в денисовский лес, от походных кухонь потянуло ароматным дымком и почти каждый куст приютил уставших, живущих на пределе человеческих сил бойцов.

Штабным же командирам, как и прежде, было не до отдыха. Требовалось выяснить, где противник попытается найти переправы, связаться со 116-й стрелковой дивизией и договориться о совместных действиях. Оставив за себя Самсоненко — хорошо, когда на войне рядом в тобой надежный товарищ! — я поехал в Денисовку, в штаб 116-й. Нерадостной была та поездка. Оказалось, что уже двое суток 16-я стрелковая дивизия тщетно пытается форсировать Оржицу, зацепиться за ее восточный берег. Увидев село, объятое пожаром — горели дома, колхозные постройки, вишневые сады, — я понял, дела у наших соседей далеко не блестящи, гитлеровцы основательно заперли их и постараются не выпустить из Денисовки. Командир дивизии подполковник Буянов, как мне показалось, потерял присутствие духа.

— Нечего уже выводить. Фашисты расколошматили нас, от дивизии осталось не больше батальона и ни одного орудия. Будем, конечно, пытаться выйти, но лучше это сделать мелкими группами. И вам советую так же поступить. Объединяться сейчас бессмысленно.

В рассуждениях Буянова определенно был здравый смысл. Распрощавшись с комдивом и пожелав ему успеха, я поспешил к своим. Надо было доложить командиру корпуса, что обстановка круто изменилась и потому взаимодействие со 116-й дивизией невозможно. КП генерала находился в селе Оржица.

— Раз так случилось, ведите дивизию сюда. Попробуем вместе прорваться. Мы тут создаем группу прорыва, в нее входит воздушно-десантная бригада. Подключайтесь в эту группу. Вы создадите в месте прорыва вроде коридора, пропустите других, а затем по этому коридору пройдете и сами, — распорядился Антон Иванович Лопатин.

Итак, мы снова испытываем свое изменчивое счастье. Полковник Самсоненко в те дни мне не раз предлагал разбиться на мелкие группы и попытаться лесными тропками и по ночам выходить к фронту.

— Это же наверняка. Это же лучше. Главное — людей сохраним. А пойдем скопом — нарвемся на фашиста, и он оставит от дивизии мокрое место.

Но доводы моего боевого товарища и друга не убеждали. Я верил, что, действуя совместно, мы скоро пробьемся сквозь вражеское кольцо. Если же пойдем отдельными группами, то фашисты непременно по отдельности их и уничтожат.

Наступил день, еще один день во вражеском тылу. Мы стремились использовать его, чтобы подальше уйти в глубь леса, который тянулся примерно на 15 километров. Я стал замечать, что некоторыми бойцами начинает овладевать какое-то безразличие, они стали делать все механически: надо идти — шли, привал — останавливались. Такое безразличие вызывалось крайней степенью усталости. Что мы могли поделать с ними? Ровным счетом ничего! Вспыхнет бой и безразличие сдует как ветром. А в этот день, как и в прошлый, люди устало меряли шагами бесконечную дорогу.

Вместе с Самсоненко и Карташовым мы стояли на лесной просеке, пропуская монотонно, неторопливо текущую колонну. Присматривались к лицам командиров и красноармейцев, узнавали многих — и теплее становилось на душе.

Вот по обочине идут двое. До нас донеслись обрывки их разговора. Это майор Керженевский и его жена военврач 3 ранга Вера Петровна.

— Я просил тебя, Вера, умолял уехать с ранеными. Не послушалась. Теперь вот мучаешься.

— Разве я могла уехать? Я же и дня без тебя не проживу, изведусь: ты на фронте, под огнем, а я — в безопасности.