Орфография - Дмитрий Быков

Смуглая молодайка подала ему напиться колючей известковой воды. Он пил долго, жадно, с полузабытым ощущением свежести и полноты бытия. В одиннадцать утра он был уже на перевале, с которого начинался долгий, петляющий, пологий спуск к морю. Тут его нагнала наконец мажара — та самая татарская телега, на которую он надеялся в Симферополе. Сухонький старик с остроконечной лысиной, дачник-инженер, побоявшийся возвращаться в Питер, да так и застрявший в Алуште с женою, ездил в город с татарином Ногаем разузнать новости. С ними Ять за три часа доехал до самой Алушты, пересказывая старику невнятные петербургские новости. После отдыха он пошел легко и быстро — сам не заметил, как добрался до подножия Медведь-горы, всегда, впрочем, напоминавшей ему не медведя, а толстую мышь. Он знал, что Гурзуф располагается в тени Аю-Дага, вдоль побережья, и поворот на него должен быть совсем рядом — он десятки раз проезжал его, направляясь в Ялту и Мисхор; пешком, однако, пришлось идти еще час. Указателя не было — только россыпь слабых огоньков внизу. Руки у него похолодели, дыхание сбилось. Наступило самое тревожное время дня, которое так коротко на юге, где ночь опускается стремительно. Но до темноты было еще двадцать, пусть сорок минут томительной, знобкой неопределенности: от земли потянуло холодом, резче запахло кипарисами и сухой травой, над морем явственно обозначилась голубая звезда, и колючий луч ее протянулся к сердцу Ятя. Он спускался в Гурзуф, все меньше веря, что здесь ждет его встреча, о которой он два года боялся мечтать. Колючий кустарник хватал его за полы пальто.

Ять вошел в поселок около семи. В самом начале набережной приветливо светился стеклянный куб — в десятые годы вошли в моду такие павильоны из прочного стекла, которому и морской ветер был не страшен.

— Выпью кофе, — вслух сказал Ять. — Не то прямо тут и свалюсь.

Он вошел в полутемное помещение — свечи на столах, приветливый грек за стойкой… В следующую секунду от углового стола к нему метнулась быстрая тень, и, прежде чем он успел что-то сказать, родная тяжесть повисла у него на шее. Он узнал этот запах — ни от кого больше так не пахло «Степным цветком», хотя «Степной цветок» был в моде и душились им многие. Это был ее запах, ее короткие, теплые темные волосы, захлебывающийся шепот, отчаянные глаза. Больше всего он поразился отчаянию и испугу в них.

— Господи, — шептала она, — что же делать, что теперь делать…

— Потом заплатишь, — сказал грек. — Сейчас никогда, не знаешь, есть деньги, нет денег… Может, завтра другие деньги будут… Обещали тут новые придумать, какие новые — молчат… Расскажи, что слышно.

Он налил Ятю маленькую коричневую чашку крепкого кофе с корицей («Есть кофе турский, есть персидский, а это грецкий, самый луччий») и подпер щеку рукой, приготовившись слушать.

— Это Пастилаки, Ять, — быстро говорила Таня. — Его зовут Одиссей, правда. Одиссей Пастилаки. Я думаю, фамилия такая специально, чтобы подсластить горькое имя. Он всех угощает, просто так.

— Кофе много привезли, — объяснял грек. — Кофе привезли, сигары привезли… Иногда бывает — мяса нет, кофе есть. Кофе лучше мяса. От мяса сон, от кофе крепость. Расскажи, что там.

— Да ничего там, — во второй раз за день принялся объяснять Ять. — Они сами не знают, что делать. Рады бы на попятный, но кураж не позволяет. А у вас тут кто?

— У нас Трубников, — засмеялась Таня. — Это безумно долго объяснять. Трубников дивный. Когда я в последний раз тебе о нем рассказывала — мысленно, мысленно! — поправилась она, видя, как насторожился Ять. — Так вот, в последний раз я столько смешного тебе о нем говорила… знаешь, я постоянно что-то тебе рассказываю, у меня скопилась вот такая книга этих рассказов — разумеется, в голове. Отбирала штучки посмешней, и видит Бог, я когда-нибудь напишу… но чтобы спокойней было писать, ты должен быть рядом, вот тут. Трубников — это единственный гурзуфский большевик. Он приехал из Симферополя, его прислали. Бывший дворник, но какой дворник! Он читал все. Министерская голова. Каждую неделю он говорит речь. Ять, ты должен это услышать! О, что ты сможешь обо всем этом написать!

— Мне некуда больше писать. Мироходов закрылся.

— Все равно, ты напишешь для себя, для меня… Это не может пропасть! Собственно, он и не властвует ни над кем — над кем властвовать в Гурзуфе? Но только таков и может быть идеальный правитель. Я познакомлю вас завтра же, он ко мне благоволит. Как-никак я столичная гостья.

Она говорила безостановочно, смеялась, закидывая голову, — он с мучительной нежностью и состраданием смотрел на ее напряженную белую шею, — но под всем этим, как подземные воды, клокотало отчаяние, причин которого он не понимал. Иногда она смотрела на него попросту испуганно. Ни злости, ни обиды, ни единого напоминания о прошлом — только эта лихорадочная говорливость и прорывающаяся бурная тоска; впрочем, он всегда видел Таню неунывающей в трудные времена и грустной — в счастливые.

Она прервалась на полуслове и горячими маленькими руками сжала его виски:

— Но все-таки, все-таки! Господи, что же это!

— Что такое, Таня? Говори, я боюсь.

— Нет, это я боюсь. Боже, что ты натворил! И ведь я знала с самого утра. Я знала и то, что этого быть не может, и то, что ты уже здесь. Как ты пробрался? Говорят, поезда не ходят…

— Считай, что прилетел.

— Боже мой, какое страшное счастье… Именно счастье и именно страшное.

Он видел на лице ее ту самую тоску и беспомощность, какие поражали его иногда на лицах влюбленных женщин: может быть, все его подспудное недоверие к женской природе шло отсюда. Многие смотрели на него нежно, снисходительно, победительно, — но лишь дважды или трижды видел он это испуганное, умоляющее выражение, словно возлюбленные его вмиг теряли почву под ногами; такое лицо было у Тани после их первой ночи весной тринадцатого. Ничего не было, все случилось утром — она просила его не торопиться; они заснули вместе в его зеленинской квартире, и он проснулся от ее взгляда — тревожного, вопрошающего. Она смотрела на него пристально, тоскливо и даже сердито — и когда он открыл наконец глаза, спросила звенящим шепотом: «И что теперь будет? А? Делать-то что теперь, а?» Влюбленная женщина прежде всего боится того, что с ней приключилось, она утрачивает равновесие, лишается права повелевать — и оттого испуг в ее глазах сильнее счастья; ему и теперь померещился этот же испуг, и он успокоился. Между тем женщины боятся не только любви, а успокаиваться вообще никогда не следует.

— Но где ты живешь?

— Сейчас все объясню. Есть Зуев, историк. Он местная знаменитость и светильник разума Открыл народ, от которого произошли крымчане. У него дома собственный музей. Он сдал мне мансарду, и там я живу.

— Скажи, а кто пустит меня? Может быть, ты знаешь кого-то… Она отшатнулась.

— Но ведь ты приехал ко мне?

— Да, конечно, но…

— Ять, что с тобой? Ты хочешь поселиться отдельно?

— Ты знаешь, чего я хочу. Но если ты не одна…

— Идиот. Ненавижу. Уезжай немедленно. Взбредет же в голову! — Она смеялась и плакала — Хотя бы я была замужем, хотя бы я была с кем угодно — неужели ты не понимаешь, что я уйду к тебе от любого, по первому зову? Это рок надо мной, я давно уже примирилась, а ты, я вижу, все ерепенишься…

— Но не скажешь же ты, что ждала меня все эти два года?

— Нет, конечно. Ждешь ты осени или весны? Ты просто знаешь, что они будут, — и я знала. Кстати, как ты меня нашел?

— Неважно, после. Да ведь ты и не скрывала.

— Конечно. В Питере все знают, где я. Я думала, ты написал маме.

— Ты отлично знаешь, что я никогда не стал бы ей писать.

— Любовь зла, вдруг тебе стало невмоготу… Но идем же. Ты выпил свой кофе?

Все это время Пастилаки смотрел на них с флегматичным умилением. Это был высокий, полный грек в темно-красной феске и вязаной жилетке, небритый, с большой бородавкой под правым глазом. Из-под фески выбивались седеющие кудри. Ему могло быть и сорок пять, и шестьдесят — кто определит возраст Одиссея? В скитаниях год идет за два, особенно если боги не помогают.

Ну нет, понял Ять, этот — не соперник. Кто угодно: пусть Трубников, пусть даже Одиссей Пастилаки с его стеклянной кофейней и красной феской. Но Зуев и в самом деле данник одной, но пламенной страсти: он знал таких сутулых, длиннолицых, вислоусых людей, страшно упрямых, поглощенных единственной идеей. Женщины, случается, любят мономанов — но на взаимность рассчитывать не могут; а Таня, если не может рассчитывать на взаимность, чар расточать не станет.

— Очень рад, — в нос повторял Зуев, — очень рад. Татьяна Константиновна говорила…

— Зуев, милый, — мягко сказала Таня. — Я предложила вашу мансарду, не спросясь…

— Вы можете распоряжаться свободно, — не слишком любезно, но как будто без злости заметил Зуев; правда, призрак обиды мнительный Ять различил-таки в его голосе. — Поднимитесь, посмотрите…