Орфография - Дмитрий Быков

— Балаклаву помню, тебя нет, — раздраженно проворчал Корнелиус.

— А наши странствия? А твою любовь к таинственной дачнице? Есть, есть у тебя теплый угол за пазухой, люблю тебя, странник!

— Оставь ты меня, Бога ради, — пробурчал странник, пытаясь привстать и бессильно падая на лавку плашмя.

— Оставьте его, Грэм, — вмешался Ять. — Не видите разве — он пьян?

Грэм не удостоил его и словом: он всецело переключился на Корнелиуса.

— Помнишь дом с хрустальным шаром? Помнишь, как говорил ты, бывало: небольшое жульничество — не обман, но перераспределение…

— Да ты кто такой?! — пронзительно заверещал Корнелиус. — Отойди от меня, сделай милость! Чего тебе надо?

Грэм, мечтательно улыбаясь, вернулся за стол.

— Ни за что не признает при чужих, — покачал он головой. — Задумчивая душа, спутник юности…

Лихорадка прибытия, ночного бегства и незнакомых мест сменилась умиротворенностью и теплом, медленно разливавшимся по телу. Ять задремал, дремота одолевала и Грэма. Рядом похрапывал Маринелли, привалившись к стене. Ять, однако, спал чутко — и заметил, как Корнелиус, так и не заснувший после внезапного пробуждения, тянется к карману Грэма.

— Грэм! — закричал Ять, одновременно перегибаясь через стол и хватая бродягу за руку. — Грэм, ваш друг вас грабит!

Грэм, как выяснилось, и не думал спать. Он смотрел на Ятя с горьким укором.

— Зачем вы вмешались! — вымолвил он. — Вы испортили лучший из моих рассказов!

— Рассказ рассказом, но вас тут собирались обчистить…

— Пусть бы обчистили, за такой поворот не жалко! Ах, черт, что за люди… Корнелиус, друг мой, сколько тебе нужно? Вот, возьми. Маринелли, дайте ему. Give him some money… Маринелли невозмутимо посапывал, не открывая глаз.

— Разбудите его, Ять! У меня нет денег, только табак.

Ять отчетливо увидел, как Маринелли приоткрыл один глаз и многозначительно мигнул.

— Его теперь из пушки не разбудишь, — мгновенно среагировал Ять. — Не думаю, что он будет вам благодарен за решение поделиться с вашим другом его деньгами.

— Но Корнелиусу нужно выпить, — жалобно сказал Корнелиус, очевидно свыкшийся со своим новым именем.

— Корнелиус потерпит, — увещевающе произнес Ять. — Не огорчайтесь, Грэм, вы напишете другой рассказ.

На рассвете, расплатившись с дуканщиком и оставив всех посетителей «Адовой жаровни» точно в том же виде, как они их застали, три наших путешественника вышли на свет Божий. Голубело небо, и тонкий туманец полз по улицам спящего Симферополя. Сухие листья прошлой осени лежали на узких каменистых улицах. Ять разглядел вывеску над входом — «Покушай»; пожалуй, это посмешней Грэмовой «Жаровни»… Вдалеке прогрохотала татарская арба, по соседней улице прошмыгнула согбенная старуха в черном. Кошка, выгнув спину, внимательно смотрела на Ятя, Грэма и Маринелли; насмотревшись и что-то себе уяснив, юркнула под забор. За ним виднелись деревянный дом и беседка, оплетенная сухими плетьми дикого винограда.

— Ну что ж, — сказал Грэм, — кто куда. Я, пожалуй, налево, а вам, Ять, — прямо. Там дорога к Ялте, до Гурзуфа сорок верст. Найдете мажару, доберетесь к вечеру.

— А где Маринелли лучше всего искать серьезных людей, чтоб переправиться? — спросил Ять.

— Пусть идет направо, там базар. Ну, прощайте, увидимся, — Грэм коротко пожал им руки и решительно, словно зная цель, зашагал налево.

— Прощайте, Маринелли, — сказал Ять. — Будете в Петрограде — милости прошу.

— Будете в Европе — найдете, — улыбнулся Маринелли, и Ять утонул в его великанских объятиях. Итальянец двинулся направо, и лицо у него мигом стало деловитое — с таким лицом он, бывало, брал полуминутную паузу перед очередной арией, вспоминая текст.

А Ять пошел прямо. Хорошо было идти одному, самому по себе. Он распахнул пальто, закурил последнюю папиросу и скоро вышел из города. За плечами у него был мешок с бельем, бритвой и книгой, подаренной Клингенмайером, — может, хоть тут он поймет наконец, о чем она.

Для экспериментов по отъему и захвату власти Крым представлялся идеальной площадкой: более кроткой и вольной местности не найти было во всей бывшей империи. Всякая власть тут была номинальной, ибо положение тихого приморского края зависело исключительно от погоды, дачников и улова. Татары возделывали огороды, рыбаки забрасывали сети, морское побережье сплошь было застроено дачами и санаториями, вся жизнь небольших приморских городов протекала на набережных, и небогатая российская интеллигенция, снимавшая или покупавшая тут скромные жилища, знать не знала о том, как живет и кем управляется Крым. Буркин, знаменитый своими балаклавскими пиршествами, во время одного из набегов на южное побережье Крыма после особенно удачного выхода в море с рыбаками основательно закутил; ему пришла фантазия дать императору телеграмму с просьбой о даровании Балаклаве статуса вольного города, и самое удивительное, что получил он будто бы и ответ с пожеланием непременно закусывать, — последнее, впрочем, относилось к области легенд.

До середины семнадцатого года Крым жил, словно не замечая войны и революции: по-прежнему был полон движения и шума ялтинский порт, по-прежнему заходили в него корабли союзников — но уже полные слухов о войне на море; до шестнадцатого года война велась еще по рыцарским правилам, и старая Европа оставалась собою, — но немцы, почувствовав близость поражения, потопили несколько мирных торговых кораблей, и этим ознаменовался новый этап бойни. Все реже приходили в Ялту и Феодосию французские и британские суда, груженные кофе и апельсинами, тканями и колониальным товаром; все чаще появлялись военные корабли — входили в бухты, зловеще маячили на горизонте, неслышно проходили мимо, и хотя в городах прекрасно знали, что суда эти союзнические, охранные, что немецких кораблей нет и не будет вблизи побережья, но и эти тихие гости воспринимались как вестники беды. Осенью семнадцатого торговое сообщение Крыма с миром почти прекратилось — в ноябре в Ялту пришел вдруг, Бог весть с чего, американский корабль «The Glory» с грузом сигар, и все южное побережье курило сигары; с тех пор торговых судов в Ялте не видели.

Политической жизни, как и промышленности, в Крыму не было сроду — единственным заводом оставался севастопольский судоремонтный. Не мудрено, что революция ничего в нем не изменила и не посеяла даже вражды меж праздными и трудящимися классами, ибо трудящиеся только и жили за счет праздных, приезжавших на курорты и дачи. Да вдобавок и владельцы крупных поместий, коих вдоль побережья насчитывалось около двадцати, редко проводили зиму в Крыму; одна фрейлина фон Кирстенхардт, родственница вдовствующей императрицы, безвыездно жила в своей небольшой усадьбе при въезде в Ялту и пользовалась общей любовью. Прочих имений старались пока не грабить, ибо неизвестно было, как оно обернется.

Все тут было иным — в особенности краски. Коричневые, пологие крымские горы, зелено-бурый плюш лесов, пестрая галька, которой засыпана была дорога на Ялту, желтая глина обочин, безлистые еще груша и миндаль в белом и розовом цвету — но чем выше восходил взгляд, тем менее различимы были оттенки: все сливалось в голубом блеске. Ять давно снял пальто и нес, перекинув через руку. По сторонам дороги тянулись молчаливые татарские деревни, где даже петухи подавали голос как бы нехотя. Иногда во дворе видна была согнутая в три погибели старуха, ковыряющая землю мотыгой, или желто-смуглый старик на крыльце; время от времени принималась лаять коротконогая собачонка — но тут же замолкала. Все молчало и ждало, но Ять и не хотел шума.

Ять бывал в Крыму почти ежегодно, хоть по неделе; как все петербургские репортеры, привозил отсюда курортные зарисовки и записи местных легенд, ездил смотреть дом Чехова, видел издали его строгую некрасивую сестру, в которую, говорили, влюбился Буркин — перенеся на нее избыток чувств, направленных на брата. Ять живал в Мисхоре, Ялте, дважды в Феодосии, ходил на Ай-Петри, один сезон провел в экспедиции Бородина, — привез в подарок Клингенмайеру генуэзскую монету. Он мечтал, разумеется, и о более далеких путешествиях — но с годами рассудил, что с помощью Крыма и воображения увидит и поймет больше, чем в десяти трудных и дорогостоящих поездках. Лучше было под крымскими мохнатыми звездами, стоявшими над черными веретенами кипарисов, домыслить узорчатое небо пустыни, чем пробираться по пустыне настоящей, раскаленной и бесконечной; лучше было на ялтинском берегу воображать неаполитанскую ночь — тем более что неаполитанская при ближайшем рассмотрении могла оттолкнуть и разочаровать, как разочаровал его когда-то Париж. Крым с избытком заменил ему Ниццу и Левант, океанские пляжи, Цейлон и Африку — в этом они с Таней были едины: лучше вообразить… Только ее вообразить было нельзя — и поэтому сейчас он шел к ней, не чувствуя усталости, легко одолевая подъем.