Чертухинский балакирь - Сергей Клычков

- Жди, сынок, теперь часа воскресения! - услыхал Петр Кирилыч за собой тихий голос и, испуганно обернувшись, увидал Спиридона, облаченного в ризу.

*****

Хороший был мужик Спиридон Емельяныч, а, видно, так и не удалось ему попасть во святые, ни во что, видно, пошло все его усердие, потому что иначе все по-другому бы кончилось: Маша в свой час проснулась бы, и Петр Кирилыч по-хорошему дожил с ней век, Спиридон бы дождался внучат и умер не столь страшной смертью, как о том рассказывал Петр Кирилыч.

По его словам, дальше вышло все так.

С появлением Маши между Петром Кирилычем и Ульяной как бы без слов обозначился мир. Вместе обедали, вместе садились утром за чай, хотя за столом, по Спиридонову уставу, больше молчали - за едой нельзя говорить. Каждый был при своем деле: Спиридон молился над Машей, Петр Кирилыч на мельнице, Ульяна круглый день по хозяйству - стирала на них, варила постные щи и в мужские дела не совалась.

Спиридон даже повеселел немного первое время, как удалось ему Машу с погоста спроворить, хотя, как это сделал, ни словом Петру Кирилычу не обмолвился, и если заводил разговор, так больше всего по хозяйству, думая, видно, в тайне души своей совсем о другом.

Говорили как-то они с ним о том да о сем, вдруг по двору пробежала Ульяна.

Спиридон разговор оборвал, забрал бороду в рот и потом ни с того ни с сего сокрушенно добавил:

- Плотен мир, Петр Кирилыч, и непреоборим!

Даже сынком не назвал.

Петр Кирилыч хоть и догадывался, в чем тут все дело, но виду Спиридону не показывал, да и рад был, пожалуй, потому что и сам с этой стороны Ульяны боялся: как-никак, а… плоть!

Может, так все и пошло бы у них по-хорошему: Петр Кирилыч дождался бы пробуждения Маши, а Спиридон потом уж как-нибудь отмолил бы свой невольный грех на старости лет, если бы однажды тоже под вечер, много спустя, не вышло у него с Ульяной что-то такое, о чем Петр Кирилыч не только не знал, но и догадаться не мог, потому что с утра в этот день виду никакого не было в Спиридоне: ласков был с Ульяной, попил, поел всего вдоволь и, по обыкновению своему, ушел в подполицу, день прошел, ни разу и не показался.

А под вечер, когда Петр Кирилыч собрался кончать и уставлял уже мешки по стене, вдруг по двору раздался Ульянин истошный крик, от которого от неожиданности у Петра Кирилыча захолонуло сердце. Выглянул он немного за дверь, видит: тащит Спиридон Ульяну за косу по земле, лицо страшное, волосы на глаза сбились, и на самые глаза упали волчьи хвосты, поддевка на обе полы распахнута, и ворот у рубахи на сторону отодран, откуда багровеет жутко волосатая Спиридонова грудь. Подтащил Спиридон Ульяну к самому плесу, схватил на руки, раскачал и забросил с плотины почти не на середину -только буль-буль пошло по воде!

Петр Кирилыч глаза руками закрыл.

Через минуту к нему вошел Спиридон и выглядел как ни в чем не бывало, спокойный, будто ничего не случилось, сел на мешки и о чем-то глубоко задумался, не глядя на Петра Кирилыча.

У Петра Кирилыча дух захватило, и страшился он Спиридона, и было ему отчего-то в эту минуту так его жалко.

Долго так Спиридон просидел, упершись в носок своего сапога. Потом с другого берега вдруг раздался смех. Спиридон подскочил к воротам, глянул туда и только равнодушно процедил себе в бороду:

- А я-то подумал, утопла!

На том берегу стояла Ульяна и обжимала воду с колен.

- Пойдем, сынок, - говорит устало Спиридон, - запирай покрепче ворота, пойдем… помолимся богу!

- Слушаю, батюшка, - радостно ответил Петр Кирилыч. Привык он за этот недолгий срок к молитве, к тому же в молельне лежала Маша, а с ней ему было лучше, потому что хоть и лежала Маша в гробу, но духу тленного от нее не было слышно.

*****

Никогда еще с таким рвением не молились Петр Кирилыч со Спиридоном: ни одна дырка на пенушках не осталась пустой, каждую лампадку оправили и подлили свежего масла. Спиридон звонил и будто чуял, что звонит последний раз, и потому словно этим звоном хотел оттянуть каждую минуту перед неминучей погибелью.

Петр же Кирилыч ничего не предвидел.

Что Ульяну Спиридон Емельяныч прогнал, так в этом он ничего худого не видел, а только для себя одно хорошее, а предположить с ее стороны какую-нибудь шкоду в месть Спиридону ему и в голову тогда не пришло.

Молился Петр Кирилыч, не чувствуя никакой усталости, слушал псалмы и молитвы, которые вычитывал Спиридон Емельяныч, и показалось ему, что Маша время от времени в гробу открывает глаза, посмотрит так на него со Спиридоном, улыбнется и снова лежит неподвижно, и крепко, если наклониться, у нее сдвинуты веки. Так Петр Кирилыч был занят этой игрой лампадного света на Машином лице, что всякое время потерял.

Только когда у образа Неопалимой Купины сбоку от Спиридона сильно зачадила лампада, он отряхнулся от своего оцепенения, шагнул было к иконе и обомлел: в первый раз так ярко бросились ему в глаза вычерченные золотом суровые слова по закругу, из которого смотрела скорбная мати:

"Огонь палящ творяй духи и слуги своя!"

С боков раскрыли на него страшные пасти два невиданных зверя, и, кажется, прямо на Петра Кирилыча из живого пламени летит с раскрытым клювом большая хищная птица - по правой стороне лестница, по левой врата, и на вратах тоже золотом надпись. "Иде же никто пройдет, токмо бог!"

Не раз видел Петр Кирилыч эту икону, но никогда еще не видел ее в такой яркости… Вот-вот языки пламени близко касаются Спиридоновой ризы, и из-под ризы у него уже сыплются искры и юлит струйкой дымок…

*****

Как тот грех стрясся, Петр Кирилыч сам не мог объяснить хорошенько. Мог и Спиридон обронить уголек из кадила, могла и Ульяна их подпалить, а то-то и другое могло вместе случиться, но Петр Кирилыч сам-то думал, что мельница сгорела со Спиридоном от пламени с образа Купины.

Сразу запахло сильно во всей молельне гарью, как из преисподней, и не успел Петр Кирилыч подбежать к Спиридону и тронуть его за плечо, как по всем углам побежали золотые огоньки, словно языки высунулись из всех щелей, из алтаря повалил большим клубом дым, напирая Петру Кирилычу в нос и все застилая перед глазами. Все сразу пропало: Маша, Спиридон, иконы - будто сошли с них святые и по чудесной лестнице ушли из молельни. Только в самую последнюю минуту, когда Петр Кирилыч бросился к выходу, он обернулся и услыхал слабый стон Спиридона:

- Беги, сынок, беги… Оставь меня, окаянного!

В это время выхлынул большой овчиной из яслей перед Спиридоном огонь и золотой цепью обвил Спиридоновы ноги.

*****

Едва выкатился Петр Кирилыч.

Мельничий дом дымился со всех сторон, и по крыше кой-где уже пробегали золотыми мышками в темноте огоньки.

Чуднее всего было то, что и сарай, и пристройки были тоже по крышам в дыму и изнутри мельницы исходил свет и неторопливо потрескивало, но сообразить и во всем разобраться не было сил у Петра Кирилыча: он как бы в эту минуту немного срахнулся - вместо того чтобы бежать через мост в Чертухино сбузыкать народ, он опрометью бросился от мельницы вправо, через луговину, за которой в то время стоял дремучий, нехоженый лес.

*****

Тут… братцы, приходит конец и нашей рассказке про любовь Петра Кирилыча и про Спиридонову веру.

Как подумать теперь да вспомнить про все - давно это было! Пробегали за годами года, как кони с ночнины большим табуном, спираясь в сельских воротах, вздымая под окнами пыль: ничего, ничего впереди за ними не видно, а если оглянуться назад, так не отличить были от небылицы, правды от выдумки!

Ин и так все равно не повадно: темно у меня в избе, и в глазах у меня потемнело!

Вижу я только одно: приходит и нашей стариковской жизни конец, а конец есть увенчание жизни и делу!

Только жаль вот, что если про эту жизнь рассказать, так теперь уж никакой небылице не удивится никто, а… правде никто не поверит…

1926

Примечания

Текст подготовлен по изданию: Клычков С.А. Чертухинский балакирь: Романы.- М.: Советский писатель, 1988.- С.227-418; примеч., с.672-676.

Роман публиковался в №№ 1, 3-9 журнала "Новый мир" за 1926 год. Книжное издание романа осуществлено Госиздатом в 1926 году. В 1928 году в издательстве "Федерация" его издает артель писателей "Круг". Вторая глава "Дубравна" и часть третьей главы - "Два брата" вошли в состав сборника "Серый барин", изданного харьковским издательством "Пролетарий" в 1926 году.

Печатается по изданию 1926 года.

Художественные достоинства романа были оценены А.М.Горьким. В библиотеке Горького хранился экземпляр "Чертухинского балакиря" с дарственной надписью автора: "Дорогому Алексею Максимовичу Горькому на память. С.Клычков. 6-го окт. 1926 г. Москва." - и пометами самого Горького.

13 ноября А.М.Горький пишет находившемуся в эмиграции Лутохину: "Посылаю Вам две книги. Очень обращаю внимание на роман Клычкова". (Архив А.М.Горького, т.14, с.418.) Речь шла о "Чертухинском балакире". 30 октября 1926 года, оценивая новый роман Клычкова, Горький замечает в письме к Ф.Гладкову: "Клычков написал книгу хорошую…" В письме содержалась общая оценка творчества С.А.Клычкова: "Клычков от "миллионных масс крестьянства", а мои симпатии навсегда с "ничтожной кучкой" городского пролетариата и с интеллигенцией. Клычковская поэзия тоже "провинциализм", но, разумеется, более оправданный именно тем, что это поэзия отмирающей миллионной России" (Горький А.М. Собрание сочинений, т.29, с.482). Однако на листе из блокнота он делает пометку следующего содержания: "С.Подъячев, Вольный боле кр(естьянские) писатели, чем Клычков, Клюев, Есенин и т.д. этого ряда" (Архив А.М. Горького, т.12, с.249).