Дневник Л. (1947–1952) - Кристоф Тизон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Меня прозвали Долорес-сочиняла. Или еще Лолитка-лгунишка. На прошлой неделе я поведала девочкам об асьенде принца-пианиста и о его миндально-зеленом кабриолете, ну и о замке Клэра с экзотическими животными. Рассмеявшись, я даже рассказала о гала-вечере, о той премьере, на которой мне стало плохо. Рассказала, как меня вырвало в роскошной женской уборной. Мы были в общей спальне, и девочки уселись кружком подле меня. Им хотелось все знать, они расспрашивали о таких незначительных вещах, как количество комнат в замке, или о бассейне, а еще про то, как это было с моим любовником, особенно в постели. Однако впоследствии, не представляю почему, они вдруг решили, что все это – плод моего воображения.
Таким образом я узнала, что большинство живущих здесь девочек – гадины и воровки, но так как воровать тут нечего, они наговаривают друг на друга. Это успокаивает им нервы, усмиряет гнев. Они объединяются в группки лучших подружек, дают друг другу советы, ведут пересуды о других группках – это позволяет им чувствовать свою важность. Думается, что даже музыка органа не в силах помочь. Я пытаюсь научиться играть, и Миссис Периани хорошо отзывается о моем стремлении, потому что я вкладываю в это душу. Также я стала петь на мессах. Странно, но, кажется, у меня обнаружился голос. Чистый и мощный голос, я такого не ожидала. Он выплескивается из меня, как подводная река, вырывается, как закопанная жизнь. Раньше я хрюкала, ныла и пищала, сегодня же я пою, стоя впереди остального хора, прямо перед распятием Христа. Да, я без сомнений плачу за особое место, которое мне выделила Миссис Периани, место, которое представлялось мне как место простого и скромного слуги нашего Господа.
Пересуды не прекращаются, и это утомляет меня. Врунья, лгунья. Я схожу с ума: с чего бы я стала врать, раз Бог знает все? Я больше не могу раскрыть рта, даже в классе я молчу, даже когда знаю ответ на заданный вопрос и сгораю от желания поднять руку. Но преподаватели, кажется, вовсе не замечают, что я онемела.
Что-то со мной не так. Я слишком наивна!
Мне приходится приходить к столу раньше всех и без промедления накладывать себе еды, потому что в противном случае мне ничего не оставят. В прошлую субботу я закончила репетицию к пасхальной мессе чуть позже, чем планировала, и мне не удалось поужинать. К моему приходу не было ни каннеллони, ни хлеба, ни фруктов. Только вода. На лестнице и в коридорах, когда мы идем строем, мне тоже нужно быть осторожной. Я должна смотреть под ноги, потому что они то и дело пытаются подставить мне подножку. Пару раз это им удалось. Как-то я обнаружила разводы от сигар на двух бюстгальтерах, которые мне еще налезают. Я чуть не натерла мозоли на руках, пытаясь отмыть их, да и то не все пятна ушли. Хорошо, что под платьем или блузкой ничего не видать. Издевательства не прекращаются ни на день с тех пор, как я поведала часть моей истории. Безумие какое-то. Кроме Дороти и Дженни, которые верят мне или делают вид, что верят, я ни на кого не могу рассчитывать. Они говорят, что это пройдет.
Время от времени, сидя в столовой, я опасаюсь, как бы не вернулось то ощущение кафедрального собора, которое я пережила, ночуя на аллеях в парке. Оно снова приходило на днях. Снова появлялись эти отдающиеся эхом голоса.
Да и в Пристанище стало грустно. От взгляда не укрываются облупливающаяся краска и сломанная мебель, я стала обращать внимание на плохую еду. Даже кровать, казавшаяся мне идеальной, разом стала жесткой. Я иду по коридорам с опущенной головой. Все остальное время держусь прямо и твердо, сжимаю челюсть и наполовину закрываю глаза, чтобы ни с кем не встречаться взглядом. Потому что в противном случае снова начинается война. Скоро меня окрестят Долорес-голова-мотыга, но мне всё по боку – я больше ни слова не произнесу. Гум ведь говорил, что мне никто не поверит.
* * *
Мои легкие приобрели цвет океана. Как же долго я бежала! Они наполнились солеными брызгами. Да, когда я приблизилась к концу проспекта, он наконец-то возник передо мной. Я стала видеть его необъятную и зыбкую поверхность, как серебряную пластину под солнцем. Чтобы приходить сюда, в мой уголок с песком, я сбегала из Пристанища уже три раза. Дороти не наврала, сказав, что это будет очень просто. На трамвае до Уэст-Пико, затем нужно пересесть, и, как по мановению волшебной палочки, – я у воды. Меня снова накажут, а может, и вовсе исключат. Но я куплю себе мороженого и съем его, созерцая волны. Или нет. Лучше я съем его, окунув босые ноги в воду. Так я почувствую приливы и отливы, и песчинки, которые забьются мне между пальцев ног. Не знаю, что со мной происходит: неизвестная лихорадка приводит в движение мои руки и ноги, все части моего тела. Стало невозможно оставаться взаперти в Пристанище, просиживать в классе. Миссис Периани вновь обеспокоится, когда я не выйду со звонком на первый урок, а потом и на второй. Ее поставят в известность лишь к одиннадцати часам или к полудню, а пока я все еще вне поля зрения – я невидима.
Утро выдалось светлым, почти прозрачным. Еще очень рано, и никто, кроме меня, не гуляет. Мороженщик еще не приехал, я жду его, опершись спиной о его неприметный киоск из разукрашенного дерева. Солнце начинает потихоньку припекать, согревает киоск, и я спиной ощущаю тепло. Как приятно никого не видеть! Слышать только гул океана, он громыхает, как может громыхать только исполинское тело. Он – сама жизнь.
Вдали – черные точки с булавочную иголку Это люди вышли со своими собаками на прогулку по пустынному пляжу. Их псы несутся в одну сторону, будто пьяные, опьяненные простором и ветром, затем разворачиваются и бегут обратно к хозяину, а добежав до него, с новой силой устремляются куда-то. Должно
