А земля пребывает вовеки - Нина Федорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Простите, товарищи! Не буду больше… Пощадите, ваше превосходительство, господин главный судья… вы… прошу вас… оправдайте меня, как-нибудь… оправдайте… Я каюсь… от всей души каюсь…
Сидевшая в зале Анна Валериановна громко рассмеялась.
– Гражданин Истомин, – громко прикрикнула на него наконец Варвара, – постыдитесь! Станьте прямо! Отойдите от него, – приказала она солдатам. – Пусть стоит сам.
Её окрик несколько образумил артиста, привёл в себя.
– Вы на суде! – продолжала Варвара. – Ведите себя с достоинством.
– Приветствую… – путался в словах Истомин, стараясь выпрямиться, – как вам будет угодно, сударыня… весь к вашим услугам… Я что же? Я восхищён, я всем восхищаюсь… от всего сердца… – И он вдруг начал кланяться платформе. Его длинные волосы, жидкие, грязные, метались по воздуху, почти касаясь края стола.
– Успокойтесь, – сказала Варвара теперь уже спокойно и как будто даже не строго. – Будьте спокойны, и начнём ваше дело.
– Я каюсь… – твердил Истомин, – и прошу вас… ради матери вашей… ради всех ваших деточек, пощадите! Ради прародителей и всего потомства. Ради Бога, пожалейте артиста, и Господь наградит вас…
– Вы верите в Бога?
Тут Истомин спохватился, вспомнив, с кем говорит.
– Я оговорился… Я хотел сказать – «во имя революции». Оговорка… случается с артистом… много монологов… в них разные мысли…
– Но вы верите в Бога?
– Я? Да Бог с вами! – Артист встрепенулся. – Я? В Бога?
Он входил в роль. Отступив на шаг, с видом оскорблённого достоинства, он начинал «творить монолог».
– Как видите, я не ребёнок. В детстве нас учили этим сказкам. Я верю в Бога только на сцене, когда этого требует роль. Невозможно сыграть Сусанина, если не веришь в Бога, но это на сцене, это – искусство, метафора. Путаются иногда слова, и я мог бы сказать: «пощадите ради Красной Шапочки или ради Кота в Сапогах». Но твёрдо скажу: приказывайте! Всё исполню. Исправлюсь. Вспомним прошлое! Сколько радости вам принёс театр и в нём я – бескорыстный труженик сцены! Слово артиста: я клятвенно обещаю не быть, то есть быть, нет, именно не быть врагом, ничьим врагом… зачем? Зачем убивать друг друга? Публика! Давайте поддерживать эту власть всеми силами! Давайте, ну чего вам стоит! Поверим и покаемся и станем другими…
Он запутался, ослаб, поник и, захлебнувшись словами, умолк.
– Истомин, перестаньте унижаться! – раздался голос из публики.
Быстро взглянув, Варвара отметила говорившего. Анна Валериановна снова громко рассмеялась.
– Я буду достоин нового отечества и славных сынов его, – шептал Истомин, – клянусь любить… уже отказался от курения… я больше не курю… видите, я способен исправиться… поверьте…
Сидевшие на платформе смотрели на него с презрением. Только дьякон Анатолий сидел, горько вздыхая, опустив голову.
– Разрешите сказать слово в оправдание! – наконец громко воскликнул Истомин, как бы отчасти придя в себя и поняв, что происходит. – В чём состоит моё преступление?
Секретарь прочёл пункты обвинения.
Собравшись с силами, Истомин начал:
– Товарищи судьи! Взгляните: кто стоит перед вами! Взгляните глубже, революционно – и всё вам станет цонятно. Понять – значит простить. Перед вами продукт среды и наследственности. О среде, царизме, не мне учить, вы сами знаете. А наследственность? Отец пил. Мать, забитая, несчастная, полоумная, была торговкой, продавала квас и калачи на базаре. Во мне же с детства горел огонь, я рвался ввысь, я рождён был артистом. Десятилетним я уже читал наизусть монолог Бориса Годунова. Надо мною смеялись в семье, мальчишки били меня на улице. Чего ожидать от такого ребёнка? Я – механическое следствие слепых механических законов. Материализм учит, что среда создаёт характер. Но я рос, во мне возгорался огонь, и я победил механические законы, вязавшие меня… я стал великим артистом! Я приносил миру р а д о с т ь, только р а д о с т ь. Какая была мне награда? Революция нашла меня больным и нищим. На мне н е т ни пота, ни крови, ни слёз народных… Так за что же, товарищи, вы собираетесь судить меня?
– Довольно! – резко оборвала его Варвара.
– Я… я что ж… я замолчу, если вам угодно, – забормотал вновь испуганный артист.
– Замолчите, наконец! Отвечайте кратко на вопросы.
– Я… Что ж, я готов…
– Вы женаты?
– То есть как понимать… Да, женат… был когда-то.
– Где ваша жена?
Он сделал умоляющий жест рукою.
– Стоит ли о ней говорить? Стоит ли вспоминать об этой совершенно невозможной женщине – Тусе Чубрик! Поверьте, в ней не было ничего человеческого. Не я избрал её в супруги. Она избрала меня. Церковь и родители приковали меня к ней! О, как я страдал! Здесь, в этом городе, я играл Уриела Акосту. Мужчины плакали, дамы падали в обморок, меня за кулисами отливали холодной водой, но Туси не было в театре. «Я достаточно вижу тебя дома», – сказала она мне на прощанье – и отправилась играть в лото. Я играю Отелло. Я пылаю, я горю, я возвращаюсь домой, шатаясь, изнурённый, в тумане, в волнении, мои глаза горят, кипит сердце: только что задушил Дездемону, – а жена на пороге встречает меня словами: «Ты не забыл купить солёных огурчиков?» О, товарищи! О, мои судьи! Поймите: у Пушкина была Анюта Керн, у Шопена – Жорж Занд, Дузе у д'Аннунцио, – и выше, выше! – у Данте была Беатриче, у Петрарки Лаура! Вспомните, товарищи, его сонет на смерть Лауры: когда она вошла в небесные селенья… «ангелы отступили от пришедшей в полном изумлении: никогда еще такая прекрасная женщина не появлялась в раю!» Истомин также гений, но – увы! – у него была лишь рыженькая Туся, и с утра до вечера она или пила кофе, или завивала свои волосы. Мог ли я привыкнуть к ней? Имел я право привыкнуть к ней? Но это чудовище лазило по моим карманам, читало мои письма, делало дикие сцены моим поклонницам, и мои поклонницы покидали меня. Мог артист в Тусе искать вдохновение? Где найти его? Я терялся. Я начал пить. Мог ли я страдать, когда она сбежала с жандармским офицером? Товарищи, зачем вспоминать это лицо, похожее на блинчик… и глаза, похожие на кнопки.
– Где она теперь?
– Не знаю. Мой принцип: дорогу женщине и полную свободу, если даже она моя жена.
– Вы знали, что она ушла с Белой армией?
– Вон как! – наивно воскликнул Истомин. – С Белой армией? Впрочем, Туся не разбиралась в цветах. Она могла бы уйти вообще с какой угодно армией.
– Вы – слабый человек, вы пьёте.
– Странно. Вы знали когда непьющих артистов-трагиков? Он пьёт, потому что трагик, и он трагик, потому что пьёт.
На платформе его больше
