Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

– Слушайте, – Семён всегда так обращался к гардеробщице, и это её, в общем, устраивало. – У меня зуб разболелся! Сейчас позвонил в стоматологию, тут они, за углом – сказали, примут с острой болью. Присмо́трите тут за всем, а?

Начальство Семён беспокоить не хотел – в последние дни Анна Петровна была целиком занята новым меню: захотелось внести в список привычных блюд что-то французское, соответствующее наименованию кафе. Начальству грезились европейские акценты, свежие ингредиенты и замысловатые названия блюд, вот только денег на всё это тратить категорически не хотелось – и это противоречие вынуждало изворотливый ум Анны Петровны метаться из стороны в сторону в поисках оптимального решения. Лезть к ней с больными зубами категорически не следовало, – гардеробщица отлично справится, тем более, сегодня поминки, хоронили пожилого мужчину, гости будут сидеть в зале смирные и грустные, никаких хлопот!

– Конечно, Семён! – сказала Елена Васильевна. – Вот только покурю, подождите минутку…

– Слушайте, спасибо, – расчувствовался Семён. – Должен буду!

Француженка вышла на улицу. Стемнело рано, был мороз, и пар изо рта вылетал даже у тех, кто не курит. Пешеходы бежали мимо кафе, закрывая носы варежками. Внутри тёмного джипа помаргивала красным огоньком сигнализация – как будто и там страстно затягивались сигаретой…

Елена Васильевна давно привыкла измерять время сигаретами – и когда ей приходилось нарушать расписание, страдала как физически, так и душевно, что и произошло с ней ровно через два часа. Семён убежал в поликлинику, и с тех пор о нём ни слуху, ни духу. Она маялась в своём гардеробе, как в клетке, проклиная день и час, когда вздумала устроиться на работу – чего ей дома не сиделось, спрашивается? Все телесные потребности, какие у неё были, свелись к регулярным перекурам, и когда привычный график нарушался, француженка мучилась как в те далекие дни, когда юная Мамаева провожала её из школы к остановке…

Пытаясь отвлечься, вспомнила Мамаеву – пытливую троечницу, вырастившую из лживого корня прекрасное мощное дерево. Елена Васильевна не сомневалась, что в далёком настоящем Париже Леони и Мамаева живут на соседних улицах, и, может быть, кивают друг другу при встречах. Леони, скорее всего, состарилась красиво – стройная, бледная, обязательно в перчатках и шляпке… Бывшие коллеги – математичка, историчка, географичка и даже знаменитая Ирина Альбертовна – выглядели в её фантазиях куда хуже, но в реальности те из них, кто остался живым, управлялись со своими преклонными годами умело, как с группой сложных подростков. Математичка была однажды в «Париже» на поминках по соседке, но, к счастью, не узнала Елену Васильевну в засохшей, как позабытое комнатное растение, гардеробщице. И та её не узнала, машинально вручив номерок в обмен на шубу из нутрии.

Семён всё не шёл, зато клиенты прибыли раньше времени. Топали ногами, сбивая снег Бросали холодные шубы на перегородку. Елену Васильевну обдавало чужими запахами, Эля торопливо несла в залу водку на помин души.

Дублёнки, шубы, пуховики, пальто и куртки с подстёжкой – молчаливая гвардия, по которой встречают, затихли каждый на своём месте, пронумерованные и отдыхающие. От одних разило духами, от других – несло табаком. Елена Васильевна разминала в пальцах сигарету, думая, а что если выбежать на улицу буквально на секунду? Одна-две затяжки, и она вернётся к своей отаре мертвых шкур… В зале было тихо, все слушали женщину, что говорила о покойнике со слезами в голосе: наверное, вдова. Проплыла Эля с рюмкой и кусочком чёрного хлеба – забыли поставить к портрету. Попросить Элю присмотреть за гардеробом? Нет, так нельзя – у каждого своя работа: Эля с другими официантками разносит горячие закуски, Семён в полуотключке лежит в зубоврачебном кресле, пока над его открытым ртом колдуют два специалиста.

Елена Васильевна зажмурилась от злости, готовая отдать за сигарету даже самую главную свою ценность – воспоминания. С годами они становились всё прекраснее – даже не верилось, что Елена Васильевна имела к ним какое-то отношение, а не читала всё это у классиков.

Когда она открыла глаза, перед ней стоял мужчина – невысокий, тщедушный, в хорошем, как ей показалось, костюме. Вот только галстук был немодный – вязаный. Такие носили в семидесятых.

– Простите великодушно, – сказал мужчина, – забыл сигареты в куртке.

Елена Васильевна протянула руку за номерком, перекинула через перегородку довольно старую куртку – и мужчина действительно выудил из кармана пачку сигарет. Что удивительно – дамских, легких, ещё и с ментолом. Француженка вздохнула – она согласилась бы сейчас даже на такую…

Мужчина вышел на морозный воздух, не забыв аккуратно притворить за собой дверь, чтобы не хлопнуло. И, кажется, всего через минуту вернулся, потирая озябшие руки:

– Ну и холодина сегодня! – дружелюбно заметил он. Руки у него, заметила Елена Васильевна, были красивыми – такие бывают у музыкантов и других асов тонкой работы.

Гость снова сдал ей куртку и вернулся в зал, но всего через полчаса вышел снова – уже с целой компанией курильщиков. На женских щеках расцвели винные розы, глаза блестели уже не только от слез по ушедшему – жизнь продолжалась, Эля с коллегами готовилась разносить горячее, а Семёна отправили на рентген в другое здание.

Когда мужчина появился в гардеробе в третий раз – и вновь в одиночестве, курить, счастливый, – француженка не выдержала, и стоило гостю вернуться с перекура, воскликнула:

– Да где же его носит?

– Это вы мне?

– Нет, извините.

– А что случилось?

– Курить хочу – умираю, вот что случилось… А гардероб оставить не на кого. Охранник у зубного.

– Что ж вы сразу не сказали! – улыбнулся мужчина, поглаживая длинными пальцами узел вязаного галстука. – Я присмотрю, без проблем. Курите на здоровье!

Может, и не на здоровье, но курила она в тот момент с наслаждением, вбирая отравленный дым и глядя на то, как мигает красная точка в черном джипе. А когда вернулась, мужчина уже снова был в верхней одежде – Елена Васильевна обратила внимание на то, что в куртке он выглядел значительно плотнее, чем в костюме. Покачал пластиковым пакетом перед носом гардеробщицы:

– С собой дали – водку, закуску… На поезд тороплюсь.

– Далеко едете? – спросила Елена Васильевна, и мужчина ответил:

– Ещё как далеко! В Хабаровск.

У француженки кольнуло что-то в груди острой иголочкой – и одновременно прошлось быстрой волной по памяти… Зизя забывала пользоваться специальной швейной подушечкой – и часто оставляла иглу в диванной спинке, а мать – втыкала себе в халат, на грудь, как если бы пристраивала туда ещё один, невидимый орден. Этот вежливый мужчина с красивыми пальцами вполне мог быть старшим братом Елены Васильевны – своих ровесников она, как все люди, угадывала безошибочно, но родственника узнать не смогла бы…

На прощанье «брат» спросил, что она читает – и Елена Васильевна сказала:

– О’Генри.

– О чём-о чём? – любезно переспросил гость, и француженка, стушевавшись, промямлила что-то себе под нос. «Брат», кивнув ещё раз, распрощался, и почти сразу же вернулся Семён – щека у бедного охранника распухла, ни говорить, ни даже курить он не мог, но всё же махнул Елене Васильевне рукой: спасибо!

Поминки закончились только к семи часам. Гости, одеваясь, покидали «Париж», – и когда одна из молодых женщин подала номерок, француженка наткнулась взглядом на пустой металлический крючок с тем же номером. Ощущение было такое, будто этот крючок вошёл ей прямо в глаз – как подлещику. Елена Васильевна вспомнила пропавшую шубку – та была коротенькой, с поясом, цвет – как топленое молоко, подёрнутое рыжей пенкой…

– Норка! Подарок мужа!

О покойнике все тут же позабыли, – даже вдова утешала теперь жертву дерзкой кражи.

– А вы куда смотрели? – напустился на француженку «шубкин» муж, толстозадый брюнет с обжигающе холодными глазками. – Зачем вы здесь сидите, для красоты что ли? А вы? – это уже адресовалось Семёну, с трудом отображавшему реальность. – Чёрт знает что!

По лестнице стучали каблуки начальства – Анна Петровна безошибочно распознавала, плохой или хороший звучит в «Париже» шум. Ради хорошего она не стала бы отрываться от меню, над которым они сидели вот уже битых три часа: но этот шум был несомненно плохим. Общий расстроенный гул…

Мизансцена, представшая перед Анной Петровной, выглядела многообещающе. Гардеробщица трясущейся рукой закрывает себе рот, как будто сдерживает слово, что рвётся наружу. Семён, опухший точно с перепоя, пытается вести беседу с напрыгивающим на него джентльменом, зад которого, невольно отметило начальство, напоминал спрятанный в штанах арбуз. Девушка в чёрном платье рыдает в кресле, её утешает, судя по всему, вдова покойного. Вокруг – кордебалет гостей и хор официанток во главе с Элей. Ждали только дирижёра…