Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

Вот и Елена Васильевна, плоть от плоти своего трудолюбивого поколения, не пробыв и двух месяцев на пенсии, трудоустроилась. Новое начальство – решительная женщина, у которой практически не было шеи, и голова лежала прямо на плечах – потребовало выйти первого сентября. Было странно впервые за столько лет пропустить праздничную «линейку», не получить букет из ледяных лапок пятиклассницы, а вместо школьного звонка услышать сдержанное «здравствуйте» от новых коллег – повара, официанток, уборщица и охранника, носившего уголовное, по мнению Елены Васильевны, имя «Семён». Новый мир старой француженки – затрапезное в прямом и переносном смысле слова кафе всё в том же Юго-Западном районе, к которому она считала себя приваренной намертво. Всех продавщиц из киосков она здесь знала по имени, и вместе с коренными жителями Белореченской, Ясной и Шаумяна осуждала вероломный ремонт дороги, из-за которого сорок первый ходил теперь по другому маршруту, и оплакивала скоропостижный снос кинотеатра «Буревестник», на месте которого построили очередной торговый центр, бессмысленный и беспощадный. И пусть даже ей, пенсионерке, нечего было здесь теперь делать, она каждый день упрямо садилась в маршрутку и высаживалась на углу знакомых улиц – потому что вновь, как в тот далёкий год, чувствовала близкие перемены, и знала, что нужно пойти им навстречу.

В конце августа на дверях бывшей пельменной, где француженка бывала несколько раз (всегда почему-то зимой) появилось объявление: «Требуется гардеробщица». Сама пельменная называлась отныне кафе «Париж». Елена Васильевна склонила голову, мысленно поздравляя шутника, что заведовал обстоятельствами её жизни – это было и в самом деле смешно. Прямо с порога пахнуло горелыми сковородками и овощами-долгожителями, а интерьер оказался «богатый», пластмассово-золочёный, с букетами павлиньих перьев и атласными скатертями в сигаретных шрамах. Гардероб располагался по правую руку от входа – там никого не было, хотя на плечиках топорщились пальто и шубы всех пород.

Добротно накрашенная официантка выскочила из зала с подносом, и, увидев Елену Васильевну, испугалась:

– Ой, мамочки! А где Семён?

Входная дверь бахнула – вернулся Семён с перекура. Ему в последние дни приходилось работать и охранником, и гардеробщиком – за те же деньги, поэтому он нервничал и ходил курить чаще обычного.

– Я по объявлению, – сказала Елена Васильевна. – Хочу быть гардеробщицей.

Это прозвучало у неё как-то робко, по-детски. Маленькая девочка впервые доверила свою мечту взрослым людям.

– Хотите – значит, будете! – философски заметил Семён. – Анна Петровна! – воззвал он как будто бы к небесам, и вскоре со второго этажа спустилось строгое начальство без шеи. Вот так Елена Васильевна и обрела, в конце концов, свой Париж – тот, что был ей по размеру и заслугам. Работал гардероб круглый год – спасибо дуре-погоде, а кафе, как выяснилось в первый же день, было самым популярным в районе местом поминок («у нас своя ниша», гордилось начальство). Автобусы, полные скорбящих пассажиров, прибывали в «Париж» прямиком с кладбища – родные и близкие меняли верхнюю одежду на черные «номерки» в виде Эйфелевой башни, и уходили в зал, к прожженным скатертям, блинам и кутье. Не чокаясь пили, вспоминали усопших, плакали – Елена Васильевна оставалась среди шуб и курток, пальто и накидок, в тени чужого горя, в запахе кожи, духов, табака и пота. Из рукавов вытекали платки, с крючков падали шапки, – в отсутствие хозяев одежда жила своей жизнью, далеко не всегда тихой. Подвыпив, гости навещали гардероб всё чаще – кто-то забыл сигареты в кармане куртки, кто-то замерз и требовал шаль, а один молодой человек оставил в гардеробе телефон, и тот едва с ума не свел Елену Васильевну, исполняя «Полет шмеля» без перерывов и остановок в течение десяти минут: в конце концов она попросила Семёна сходить к гостям и аккуратно спросить, у кого из них номер четырнадцать?

В компании Семёна француженка проводила теперь основную часть своей жизни, что, в общем, было неудивительное – охранник и гардеробщица исполняют классическое па-де-де в любом учреждении. Они быстро нашли общий язык – и заключался он в том, что как раз-таки язык использовался ими крайне редко: Семён и Елена Васильевна предпочитали взаимное уважительное молчание. Оба помногу курили, но делали это по очереди, оставляя гардероб и безопасность на попечении друг друга. В часы затишья Елена Васильевна читала книги в холстинковых платьях, Семён – сидел в телефоне, как это теперь называлось (русский язык дурнел на глазах, теряя красоту и благозвучие).

Охранник был молод – лет тридцать, не больше, и относился к своей жизни с искренним изумлением: то немногое, что он о себе рассказывал, удивляло его, судя по всему, намного сильнее, чем слушателей. Слушатели ждали неожиданного поворота, шокирующего признания, но это была самая обычная судьба – школа-училище-армия-дембель-женитьба-развод, ничего выдающегося, ни одного гвоздя, на который можно повесить чужое восхищение. Манера держаться, – многообещающая, с интригой и грандиозным замахом, но на деле всё оборачивалось пустяком: возможно, потому, что говорил он редко, и все, кто удостаивался внимания, невольно ждали откровений. Но дожидались разве что шуток с каламбурами – Семён балагурил редко, но метко: важной даме, поинтересовавшейся, «Какой у вас режим?» ответил в рифму: «Наелись – и лежим!». Елену Васильевну покоробило – всё-таки обслуживали в «Париже» память тех, кто лежал: в их честь и наедались гости блинами и кутьей… Но делать Семёну замечаний она не стала – слишком уж дорожила их взаимным равнодушием.

Зеркало, висевшее на стене у гардероба, каждый раз показывало француженке то мать, то Зизю – они словно бы навещали её по очереди. Мать раздражённо слизывала с нижней губы фантомную соринку, Зизя мягко улыбалась, пытаясь вернуть правую бровь на один уровень с левой, но та как дотянулась однажды до линии лба, так и не сдавала позиций. Это сходство, которого тщетно искали при жизни и та, и другая старуха, проявилось в Елене Васильевне только теперь, и она долго не могла к нему приспособиться, пугаясь от неожиданной встречи с давно умершими родственницами.

Чем ближе было к зиме, тем чаще заказывали поминки.

– Сезон! – радовалось начальство. В декабре настала пора корпоративов – добротно раскрашенная официантка (её звали Эля, и по легенде даже муж ни разу не видел её без макияжа) показывала клиентам «залу», и те листали заламинированные, кое-где слипшиеся листы меню, прикидывая сумму на каждого гостя.

Корпоративные шубы заметно отличались от похоронных – неизвестный француженке мех бывал коротко обстрижен или выкрашен в яркие, несвойственные дикой природе цвета (В такой шубе соболь долго не пробегал бы, – заметил однажды Семён). Вместо поясов на этих шубах часто висели широкие ленты или тонкие кожаные ремешки, а от воротников пахло такими вкусными духами, что Елена Васильевна, всю жизнь свою чуткая к запахам, не могла порой сдержаться – и прятала лицо в пушистый мех. Расплата за прегрешение была невелика – шерстинки, застрявшие в ноздрях, и удивлённый взгляд Семёна, однажды заставшего француженку на «месте преступления»…

В «Париже» любили корпоративы, и это было понятно, ведь печаль поминальных обедов передаётся и обслуживающему персоналу: Эле и другим официанткам приходилось сновать по зале со скорбными лицами, ну и чаевых никто, в общем, не ждал. А на корпоративах было весело – конкурсы, розыгрыши, танцы, где сто, а где и пятьсот рублей на блюдце… Декабрь и март, Новый год и Женский день – два карнавальных месяца среди вечно постного «парижского» года. Но забывать о том, «где наша ниша», начальство не позволяло – у него был прикормленный люд в пяти похоронных агентствах, и прямо сейчас окучивалось шестое.

Поминки, назначенные на 15 декабря, выглядели в списке «спецобслуживаний» белой вороной – и до, и после шли корпоративные вечеринки. Одну из них пришлось передвинуть, загасив недовольство скидочкой на спиртное.

В тот день Елена Васильевна пришла на работу вовремя. Сдержанно кивнула маме, отразившейся в зеркале, и заняла свой стул: позади неё, как железные зубы, сверкали пустые вешалки. С кухни тянуло блинами, а сравнение с зубами, как вскоре выяснилось, было провидческим.

– Слушайте, – Семён всегда так обращался к гардеробщице, и это её, в общем, устраивало. – У меня зуб разболелся! Сейчас позвонил в стоматологию, тут они, за углом – сказали, примут с острой болью. Присмо́трите тут за всем, а?

Начальство Семён беспокоить не хотел – в последние дни Анна Петровна была целиком занята новым меню: захотелось внести в список привычных блюд что-то французское, соответствующее наименованию кафе. Начальству грезились европейские акценты, свежие ингредиенты и замысловатые названия блюд, вот только денег на всё это тратить категорически не хотелось – и это противоречие вынуждало изворотливый ум Анны Петровны метаться из стороны в сторону в поисках оптимального решения. Лезть к ней с больными зубами категорически не следовало, – гардеробщица отлично справится, тем более, сегодня поминки, хоронили пожилого мужчину, гости будут сидеть в зале смирные и грустные, никаких хлопот!