Отцы Ели Кислый Виноград. Третий Лабиринт - Фаня Шифман

Моти снова повысил голос: "Рути! Рути! Где я? Куда ты меня притащила? Рути! Мне плохо-о-о! Помоги!!!" Но тут же с ужасом обнаружил, что повышает он всё тот же свой внутренний голос, которого ухо не в состоянии услышать. Это напоминало кошмарный сон, который может привидеться только в горячечном бреду. Рядом не оказалось даже тумбочки с лекарствами, вообще ничего не было, столь необходимого больному человеку. Моти снова лёг, погрузившись в ту же перину, но при этом успел скинуть одеяло. Прикрыл глаза и решил покорно ждать, пока этот кошмар сам собой рассосётся… Вдруг он услышал почти знакомый, взрёвывающий по восходящей пассаж силонофона. Следом раздался грохот – словно бы где-то неподалёку опрокинулся громадный грузовик, с которого посыпались многочисленные бутылки, банки, бутыли, маленькие бутылочки и крошечные пузырьки, и всё это с ужасающим звоном билось об острые булыжники мостовой. "Ну, вот… что-то, вроде, прояснилось: я в здании, которое стоит на очень людной улице. Мостовая старая, мощённая булыжником…" – деловито отметил про себя Моти и сам удивился парадоксальности своего вывода. Сердце продолжало сжимать. Он крепко прижал ладони к ушам, но это не помогало. Он не без труда нашёл краешек тахты, ухватился за него и повернулся на бок, после чего закрыл глаза, сделав вид, что спит. Так он решил продемонстрировать (сам не зная, кому), что якобы смирился со своим положением. Впрочем, сейчас ему ничего другого не оставалось… Негромкие звуки, похожие на визг электродрели, работающей на сверхскорости, мешали сосредоточиться на какой-нибудь здравой мысли. Впрочем, они прекратились так же внезапно, как и начались. Навалилась глухая вязкая тишина, и Моти погрузился в странное безразличие. Казалось, ему уже всё равно, что с ним будет. Он словно впадал в забытьё. Перед глазами проносились картины из давнего и недавнего прошлого.

…Вот он, молодой, весёлый, бесшабашный парень, с Рути в обнимку идёт по вечернему проспекту Эрании, и юная Рути, восхищённо улыбаясь, снизу вверх смотрит на него глазами робкой газели. Он что-то ей говорит, и, кажется, слышит свой голос, а она время от времени хихикает в ладошку… … …Они с Рути стоят у кроватки, в которой лежат недавно родившиеся близнецы, один сладко посапывает во сне, другой широко раскрыл серые ясные глазёнки и шарит ими туда-сюда. Моти крепко и нежно прижимает к себе Рути и целует её, сияющая Рути отвечает ему столь же нежным поцелуем… … …Они с Рути и Ширли на шабате у Яэль и Йоэля, и он поёт вместе с Йоэлем, а Ширли с восхищением взирает на него, и её чёрные глаза горят восторгом… А по обе стороны его Бубале сидят дочки Яэль и восхищённо смотрят на старшую кузину, ласково держа её за руки… … …Малышка Ширли, робко поглядывая на него своими большими чёрными глазёнками, пытается сделать свои первые самостоятельные шаги… Шатается, чуть не падает, он подхватывает её на руки, ласково целует… Снова ставит на ноги, и она снова пытается идти. Рядом близнецы внимательно наблюдают за сестрёнкой, Гай протягивает ей руку… … …Они с Рути и детьми гуляют по Парку. Заливисто хохочущий Галь убегает от них, то и дело оглядываясь и хитро поблескивая большими серыми глазёнками. Он бежит через дорогу к кустам на обочине. Моти несётся за ним, ловит его, передаёт жене.

Рути пытается усадить орущего толстячка с лимонно-золотистыми кудряшками-пружинками (почему-то особенно ярко увиделись сейчас именно эти пружинки, усыпавшие головку сынишки) в огромную коляску, где спит Ширли. Гай с пальцем во рту держится за коляску, сонно поглядывая на сучащего ногами и орущего изо всех сил Галя, которого уже они оба, он и Рути, пытаются водворить в коляску. Ширли просыпается и начинает плакать, и он уже не знает, куда кидаться – то ли непокорного сына усмирять, то ли успокаивать плачущую малышку… … …Близнецы возле его кровати, растрёпанные, грязные, жалкие… Гай с самым отрешённым видом теребит свои уши. Но, Б-же, какой у его ушей вид! – распухшие, тёмно-бордового цвета, как будто два бесформенных синяка, очень похожие на уныло повисшие лопухи у дороги… Галь снизу вверх смотрит на него, и выражение лица его виноватое и умоляющее, какого он так давно не видел у своего сына… Оба бормочут что-то слёзное и жалобное, поглядывая то на него, то на Рути… В серых глазах здоровенных парней неподдельные слёзы… …

Именно в этот момент ему послышались голоса… или не послышались?.. "Маманька, ты должна это сделать… Только так ты сохранишь daddy жизнь. Соглашайся, мамань, соглашайся!.." – последняя фраза почти в унисон двумя одинаковыми голосами, ломкими тенорками его мальчиков…

Моти устало подумал: "О чём это они? С чем моя Рути должна согласиться? И почему это моей жизни угрожает опасность? Меня же лечат, я почти здоров… Врач сказал…" … …И снова голос Галя (или Гая? Нет, скорее это Галь – у него голос потвёрже): "Мамань, ты должна принять правильное решение. Тимми просил тебе это передать. И для нас это очень важно, понимаешь? Dad – это вчерашний день, а за Тимми – будущее. Я уж не говорю, что он давно любит тебя!" Но в ответ – ни единого словечка его жены…

Моти потрясённо открыл глаза: "Что за странные разговоры… С чего вдруг мне снятся такие дикие сны?.." Он снова вступил в борьбу с периной. Ему казалось, что если ему удастся сесть, он вынырнет из кошмара. На этот раз ему удалось сесть гораздо быстрее – всё-таки на него уже не давило душное тяжёлое одеяло, да и точку опоры в виде холодного и жёсткого краешка тахты он нашёл почти сразу.

Сев, он обнаружил, что на нём какая-то чужая нечистая пижама, явно не по размеру, не ему принадлежащая, но и не являющаяся собственностью больницы. Он почувствовал настоятельную необходимость выйти в туалет и стал оглядываться в поисках хоть чего-то соответствующего, но ничего, кроме дырки в полу на смыке с тем, что в этом помещении без углов можно было условно назвать стеной, не обнаружил. Пришлось воспользоваться этим карцерным вариантом… "Ну, что ж… – подумал Моти. – Это, конечно, не Фанфарирующий Золотой Гальюн из Цедефошрии для удостоенных и посвящённых. Стало быть, пр-рава не имею на лучшее…" Забыв о боли, продолжающей тупо сжимать грудь, Моти принялся обследовать стены, которые ни секунды не пребывали в покое. Он даже не мог до них дотронуться, они казались чем-то фантомным, виртуальным, и со всех сторон на него обрушивались глуховато взвывающие, как будто ввинчивающиеся в голову звуки, то взбирающиеся до визга, то падающие до винтообразного рёва… Время от времени повисала вязкая тишина. И тогда снова – и не в кошмарном сне! – раздавались голоса его сыновей, которые в тех или иных выражениях продолжали уговаривать мать согласиться и признать, что за Тимми – будущее их семьи, что daddy – отработанный материал, что в её силах сохранить ему его жалкую жизнь с помощью правильно принятого решения.