Зеркало Иблиса - Виктор Бурцев

— А это как влияет?

— Акцент, — пояснил Ягер, пока солдат изливал на них потоки одного из самых экспрессивных языков планеты. — Послушай, солдат. Мне нужен сержант. Или лейтенант. Понимаешь? Нет, нет… Говори медленней, я плохо понимаю.

— А! — Итальянец вскинул палец кверху и с резвостью породистой лошади ускакал за мешки.

— Вот так просто оставить свой пост… — Фрисснер покачал головой. — Боже мой, и это наши союзники. Честное слово, будь нашими союзниками русские, порядку было бы больше.

— Вы соображаете, что говорите? — тихо пробормотал Ягер.

— Соображаю. Вы были на Восточном фронте?

— Нет, а вы?

— И я не был, слава богу. И не хочу. Но все, что я слышал, говорит скорее не в пользу итальянцев, а в пользу наших противников.

— Забудьте! Все русские отравлены еврейско-коммунистической заразой. Это уже совсем не тот народ.

— Да, но совсем недавно расовая доктрина признавала в них арийскую кровь.

— Рабочие арийцы? Я слышал об этом… Но сионизм слишком глубоко пустил там свои корни. Равно как в поляках и прочих неполноценных народах славянской группы.

— Еврейский вопрос.

— Вы что-то имеете против?

— Ничего, особенно после Веймарского мира и сопутствующего этому голода. В то время я только-только окончил университет в Кельне… Знаете, Людвиг, я едва не умер. Студенты вообще не особенно отличаются избыточным весом, а тут еще голод. Я подхватил грипп. Как и многие на тот момент… У моего отца не было средств, чтобы купить пенициллин на черном рынке по тем ценам… С тех пор ненавижу спекулянтов. Отец отважился на ограбление. Нашел деньги, успел купить лекарства… И не дожил до суда. На момент ареста он слишком ослабел от голода.

— У вас был хороший отец, — сказал Ягер, рассматривая мешки с песком. — Я вам сочувствую. Он сделал то, что должен был сделать. Тем более вы должны понимать, что народ, одурманенный коммунистической отравой, не может быть союзником рейха.

— Да, конечно. И если бы положение в России не изменилось с 1917 года, я бы с вами не спорил. Ягер с удивлением посмотрел на Фрисснера.

— На каком факультете вы учились?

— На историческом.

— Это кое-что объясняет. Так где же эти чертовы макаронники?!

— Эти чертовы макаронники здесь, — коверкающий немецкие слова голос прозвучал откуда-то сверху.

Ягер и Фрисснер подняли головы и увидели высовывающийся из пулеметного гнезда торс лейтенанта итальянской армии. Его лицо выражало крайнюю степень неудовольствия.

— Итак, чего же вы замолчали? — поинтересовался итальянец.

— Не забывайтесь, лейтенант, — сказал Фрисснер. — Мы выше вас по званию.

— И что? Это должно меня сильно напугать? В этой чертовой пустыне может пропасть даже генерал, и никто об этом не узнает. А вы в штатском, и сам черт не разберет, кто вы такие.

— У нас достаточно людей, чтобы не пропасть в пустыне, — сказал Ягер. — Ваши беспокойства излишни.

Итальянский лейтенант прокашлялся и исчез. Вскоре он выбрался из низкого отверстия в мешочной баррикаде, которое должно было олицетворять собой дверь.

— Ваши документы, господа.

Внимательно изучив бумаги и особенно задержавшись на бланке из канцелярии генерал-губернатора Триполи, итальянец проворчал:

— Ваши документы в порядке. Но тем не менее не слишком распространяйтесь о «тупых макаронниках». Не все мои солдаты понимают немецкий, но почти все сначала стреляют, а потом смотрят бумаги. Проезжайте. И, пожалуй, я дам вам совет. Будьте осторожны. Сегодня последняя неделя какого-то религиозного местного праздника. Все эти чернозадые арабы как с ума посходили. Говорят, что сегодня в этот город приходит какой-то их пророк. Я, конечно, в это не верю, но на всякий случай гарнизон находится в боевой готовности. Знаете, местные партизаны не так плохи, как о них хотелось бы думать… Многих из них мы сами учили в военных школах в свое время… Так что держите свои бумаги наготове, их могут спросить в любой момент. Завтра все должно закончиться.

— Мы не собираемся задерживаться так долго. Нам нужна только вода.

— Этого тут предостаточно. Проезжайте. И лейтенант закричал что-то по-итальянски. Откуда-то из-за мешков ответили, и ободранная полосатая палка, заменяющая тут шлагбаум, начала подниматься.

— Боже мой, — сказал Фрисснер, когда они с Ягером возвращались к «фиату». — Это у них называется «гарнизон в боевой готовности». Любого немецкого солдата, оставившего пост в такой ситуации, ждал бы расстрел.

— Макаронники… — философски заметил Ягер. — С другой стороны, они тут давно и им виднее.

— Мне уже плевать. Я хочу спать. — Фрисснер сел за руль. — Проконтролируйте вопрос с водой, Людвиг.

— Да, конечно.

— Ну что? Праздник воды еще идет? — Профессор был похож на фокстерьера, который учуял запах крысы. Правда, у фокстерьеров не бывает таких красных глаз, опухших век и трясущихся рук. У фокстерьеров вообще нет рук… Эта мысль показалась Фрисснеру смешной, и он с трудом подавил хихиканье, сказав:

— Идет. Но перемещения по городу ограничены. Тут небезопасно…

— Но ведь в городе должен быть итальянский гарнизон.

— Именно поэтому, — непонятно для профессора сказал Фрисснер, а Ягер коротко кивнул.

50

И воззвали они к своему приятелю, и тот взял и убил.

— У меня есть инструкции, полученные в Берлине, и я не могу ничего рассказать. Да вы и не поймете. Я посвятил этому всю свою жизнь, — гордо сказал Корнелиус.

— Скажите хоть вкратце, что нам там понадобилось, — повторил фон Акстхельм.

За линию горизонта опускалось багровое солнце, на костерке кипел и булькал котелок с кофе. Подполковник Альтобелли сидел, накинув на плечи одеяло, и слушал, как немцы пытаются разговорить сухаря профессора на предмет того, что он собирается искать в Эль-Джауфе. Корнелиус не сдавался.

— Ваше дело — копать, если я скажу, и не копать, если я не скажу. Именно так. Вам, если не ошибаюсь, ведено слушаться меня во всем, что касается археологических изысканий.

— Хорошо, хорошо, — примирительно сказал обер-лейтенант Мирш, — Будем копать. Только если доедем без приключений.

— Думаешь, можем наткнуться на британцев? — спросил Кельтен.

— Запросто. На разведотряд… Если у них будет танк или два, наша песенка спета.

— Мы можем удрать от танков.

— На этих рыдванах?

— Напрасно ты так, хорошие машины, — заступился за «бедфорды» Кельтен. — Но танк может и догнать… А если они успеют выстрелить и попасть, то и догонять будет некого.

— Прекратите. — Фон Акстхельм поморщился. — Солдаты слушают.

— Ничего они не слушают, дрыхнут они, господин капитан, — хихикнул Мирш.

— Нам тоже пора спать. Пьем кофе и на покой, — велел фон Акстхельм. Но Мирш не унимался.

— А вы что думаете, господин подполковник? — спросил он, повернувшись к Альтобелли. Тот зевнул и признался:

— Я тоже за то, чтобы идти спать. — Да я не о том. Я об англичанах.

— По пустыне сейчас кто только не шатается… — уклончиво сказал Альтобелли. — Вспомните хотя бы вчерашнюю историю с бомбардировщиком.

История и в самом деле была странная. Ближе к вечеру, часов в шесть, довольно далеко от них к западу над пустыней с ревом пролетел самолет, который подполковник опознал как британский бомбардировщик «бомбей». Что он мог делать так далеко от побережья, от аэродромов, куда летел и где планировал сесть — осталось загадкой. Отряд он, кажется, не заметил, а если и заметил, то никак этого не выказал. Возможно, самолет попросту заблудился, такое теоретически могло случиться…

— Нужно было и нам лететь на самолете, — сказал Мирш.

— Прогулка была бы не столь познавательной, — возразил Кельтен. — В школе мы тоже ходили в поход в горы пешком, хотя могли бы поехать туда на поезде или автобусе.

— То в школе…

— Кофе готов. — Кельтен снял котелок с огня. — Давайте ваши кофейные чашечки, господа. Кому сливки, булочки?

Роль «кофейных чашечек» исполняли металлические кружки, сливок — консервированное сгущенное молоко, а булочек — твердые, как пемза, галеты, но ритуал оставался неизменным. Это было своего рода развлечение, маленькая радость перед сном, и даже Корнелиус прихлебывал напиток с довольной ухмылкой. Альтобелли выпил две кружки и подумал, что сегодня не нужно. Только не сегодня. Завтра с утра, в дороге, но только не сегодня, потому что ему начинали нравиться эти люди, которых он заранее предал.

51

Те, которые противятся Аллаху и его посланнику…

Муамар, как только отряд вошел в город, растворился в лабиринте улиц, словно бы его и не было. Юлиусу Замке показалось, что на лице проводника застыло крайне обеспокоенное выражение.